и замер.
поднимая кружку, почти прокричал парон Костя, и голос его утонул в веселье хора:
Мой цветочек, джан, джан!
— В каждом армянине живет поэт, — задумчиво сказал Ашот.
— Верная пословица, и ты напрасно думаешь, он она тебя не касается! — утешил его парон Костя.
— Эх, кяманчу[11] бы сюда! Зурначей! — затосковал Пахчан.
— Ашугов! — мечтательно добавил Артавазд.
— Ты же сам поэт, значит, ашуг!
— Поэт и сын поэта!
— Я драматический поэт, — покраснев, разъяснил Артавазд, — я пишу драмы.
— Желаю тебе долголетия отца твоего. Пусть судьба твоя не будет так драматична, как судьба многих наших ашугов! — взволнованно сказал парон Костя:
По родным садам тоскует на чужбине соловей.
Жажду я, чтоб ты вина мне подала рукой своей.
— Кто это сказал?
— Саят-Нова![12] — раздалось несколько голосов.
— Вы знаете, как он погиб. Воины персидского хана Ага-Махмуда вытащили престарелого ашуга из храма, где он заперся с народом, и растерзали его.
— Но ашуг Дживани[13] умер своею смертью, — заметил Ашот.
— А ты помнишь, что значит его имя? Горемычный! Жизнь его была мученьем. Хуже персидских солдат были для него царские городовые! Пристав 6-го участка города Тифлиса, Глебов по фамилии, запретил ему садиться и останавливаться на улице, потому что вокруг него тотчас собиралась толпа. Не смея взять ашуга, он не раз арестовывал его кяманчу, и Дживани посылал своего сына в участок выручать свою верную подругу.
— Это потому, что он пел:
Все народы — цветы с одной грядки.
Только разные волосы, рост и повадки, —
воскликнул Артавазд.
— А Даниэл Варужан[14]? А Сиаманто[15]? — глухо сказал Вагаршак, — оба они погибли во время прошлогодней резни.
Пустота молчания грохнула в комнату, как на дно колодца, из потемневшей высоты неба.
— Я знал Даниэла, — продолжал Вагаршак, принимая печаль всех глаз в свои глаза, — его жизнь — это свеча, зажженная от костра, на котором горит армянский народ. Он родился в крестьянской семье, в селении Бргник, в Сивасе. Семья была так бедна, что отец уехал на заработки в Константинополь. Даниэл не знал своего отца до двенадцати лет. А двенадцать лет ему исполнилось во время Зейтунской резни. Он ребенком видел этих горцев наших, которые у самой природы, в неприступных скалах искали защиты от осадной артиллерии Эдхема-паши. Он ребенком видел их героизм, их гибель. Ему грозила участь всех детей Зейтуна, но его увезли в Константинополь. В большом городе этот пастушонок, этот маленький пахарь стал искать отца и нашел его в тюрьме. Я не знаю, кто ему помог, но он попал в Венецию, в колледж мхитаристов[16]. Потом окончил университет в Генте, в Бельгии. Страдания родины наполнили его сердце песней. Мастерство Эмиля Верхарна помогло ему переложить эту песню в слова:
В сердце пламенем грохочет
Крик рабочих, крик рабочих, —
писал он еще в Бельгии. Он написал книгу «Сердце нации». Он вернулся на родину. Помните его «Возвращение»?
— Давай, скорей!
— Вот его «Возвращение»:
Там, над озером зеркальным,
Домик мой в краю далеком.
Настежь дверь. Родимым оком
В нем горит огонь печальный.
Гроб уж вынесли оттуда —
Унесли мою с ним душу.
На пороге плачет — слушай!
Кот лохматый, белогрудый.
День придет. Вернусь с тоскою
В дом, к лампаде бездыханной.
Дверь закрою с болью странной
И с котом заплачем двое.
— Прекрасное стихотворение! — воскликнул парон Костя, — но не эту музыку уныния мы любим в Варужане! Главное в нем не это!
Красота лишь там родится,
Где пучина сил струится! —
Вот в этих словах весь Варужан. Сила сопротивления, сила самообороны, сила самозащиты — вот что нам дорого в Варужане!
Мосьян вскочил, взмахнул рукой.
Зовет заря зейтунцев в путь.
Хватай ружье и на коня!
Довольно горцам спины гнуть!
К свободе горы нас манят!
Все хором подхватили боевой марш зейтунцев.
Крики, топот и стуки внизу у дверей прервали песню.
Артавазд распахнул окно, выглянул и тотчас захлопнул его.
— Курды! — закричал он весь бледный.
Кружки загремели со стола на пол, Мосьян схватился за маузер и бросился к двери, Вагаршак и Пахчан за руки отволокли Сирануш в угол и стали перед ней, выхватив наганы.
Ашот и Вартан продолжали сидеть, прижавшись друг к другу. Парон Костя встал, как будто готовясь произнести речь.
Толпа ворвалась в комнату. Впереди Айрапет, хохоча, припадал на плечо человека с гибкой талией, задорными, смеющимися глазами и хорошо подстриженными усиками. Огромная серая папаха, заломленная на ухо, увеличивала его рост.
— Вот он, курд! — воскликнул Айрапет, выталкивая своего спутника на середину комнаты, и тотчас обернулся к остальным. — Входите, друзья, входите родичи!
— Христофор! — закричал парон Костя. — Конечно, это ты! Кто же другой мог устроить такую игру! Когда приехал?
— Днем. Восстановил питательные пункты до Бегри-Калы, подобрал детей. У Майрик узнал, что вы здесь.
— А игра хорошая! — сказал Ашот. — Старинная, свадебная игра! Остаток родового быта. Ведь это же умыкание!
— Нет! — поправил Артавазд. — Это требование выкупа за невесту. А если не дадут выкупа, тебя, Сирануш, отобьют обратно гости.
— Дадим выкуп! — кричал Айрапет. — Хороший выкуп! Вином!
— И песней! — воскликнул Артавазд.
Соловей в сады зовет.
Моя роза, джан, джан!
— Пойдемте на берег, разложим на камнях костер, будем там петь и беседовать! — предложил парон Костя, прерывая хор.
— Тем более, что сейчас совсем стемнеет, — поддержал Вагаршак, — а есть ли у молодых лампа, это еще не известно.
— Зачем им лампа? Звезды им светят! — с пафосом воскликнул Мосьян. — Крыши-то ведь нет!
Толкаясь и шумя, все выбирались из комнаты.
— Лестницу, лестницу берегите! — беспокоился Айрапет. — Пахчан, Артавазд! Забирайте вино и кружки. А я потащу хворост.
— Неправильно! Не по порядку! — бурчал один из пришедших гостей, старик, весь в шерсти жилета, папахи и бороды. — Здесь, в доме мы должны были сказать приветствие молодым и выпить вина, за их здоровье, в их доме. А то их дом непрочен будет. И вся жизнь их пройдет в пути. Неправильно сделано.
Темно-зеленый, прохладный вечер, пестрый от звезд, накрывал землю и море. Разоренные дома ушли в темноту. В неистощимой тишине волны без конца лепетали и шептали терпеливым камням вековые свои сказки и, вдруг затосковав, взбрасывались быстрыми всплесками и опять затихали в жалобном лепете.
Артавазд подошел к самой воде, глотая соленый, тугой воздух, чувствуя свои огромные глаза ничтожно маленькими перед тем простором, который в них лился с моря и неба. Ему хотелось побыть одному, но чья-то рука легла ему на плечо.
— Вон, смотри туда, налево, к югу, — сказал Ашот. — Если бы была луна, ты мог бы там заметить, на воде, недалеко от берега, как будто светящуюся жемчужину Это вправду жемчужина, последняя жемчужина нашего древнего искусства. Она еще цела, но что будет с ней завтра! Что будет с ней завтра!
Он почти с рыданием схватился за голову.
— Ахтамар? — угадал Артавазд.
— Да, Ахтамарский монастырь. Это единственный в мире памятник с барельефами на наружных стенах. Я был там. Какое мастерство! В этих барельефах сквозь аскетизм средневекового христианства пробивается вся мощь природы Востока. Кисти винограда. Кресты, а на нем два попугая — самец и самка! Жизнь! Тигр, впившийся в горло молодому джейрану. Борьба! Скачущий единорог. Есть, конечно, и христианские мотивы. Но и в них чувственная радость жизни. Кит выбрасывает Иону. А он уже спит под кукурбитой… Кейфует!
— Что это за кукурбита?
— Тыква, кажется. Не знаю. В истории искусства так называется растение с крупными плодами, под которым обыкновенно изображают Иону.
— Надо поехать на Ахтамар… — мечтал Артавазд, тщетно стараясь поймать глазами жемчужину в туманной дали. Но даль уже запахнулась плотной завесой темноты. С треском вздымалось веселое пламя костра, озаряя усевшихся вкруг хозяев и гостей. Глаза и головы всех были повернуты в сторону парона Кости. С возбужденным, медно-красным от пламени костра лицом, жестикулируя быстрыми, энергичными пальцами, он рассказывал:
