Он долго смотрел ему вслед. Тигран, нарочно сделав крюк, выехал за город и галопом помчался к турецкой части города, к тому домику, на крыше которого Пахчан разглядел старуху.
Она и сейчас также сидела, перебирая зерна. Все спуталось в ее седой голове. Почему из всей огромной семьи она одна осталась в живых? Ну, судьба. Откуда взялся этот добрый человек, который привез ее с Шамирам в этот дом? Судьба привела? Куда он увел вола и почему не позволяет ходить в город? Почему курдянка живет в одном доме с ними? И ее судьба привела? Путались темные нити судьбы в ее голове, и боялась она их распутывать, потому что голод кончился с тех пор, как судьба привела ее в этот дом.
Она увидела Тиграна с крыши, спустилась и на первый же стук отворила недавно исправленную им калитку. Увидев туго набитые хурджины, улыбнулась: опять сытой будет.
— Сахар! — сказал Тигран, поймав ее взгляд.
Она зашептала благословения доброте сердца человеческого.
Тигран передал ей коня и вошел в дом. Сквозь занавешенные окна косыми стрелами лучи солнца падали на пол. На тахте, покрытой ровно сложенным одеялом, сидела Шамирам. Глаза ее безучастно следили за стрелами света. Голова была плотно закутана, как будто она собралась в дорогу.
— Шамирам! — придавая нежность голосу, позвал ее Тигран.
Она вздрогнула и прижалась к стене, рукой упираясь в тахту, будто готовясь сделать прыжок и убежать.
— Я тебе конфеты привез. Хочешь?
Она забилась в угол, не отвечая. Он сел на самый краешек тахты и заговорил вкрадчиво:
— Шамирам! Тебе же хорошо тут. Ты сыта, у тебя есть комната, в то время, как другие девушки, не хуже тебя, голодают и ночуют под открытым небом.
Она ничего не отвечала, испуганно глядя на него.
— Скажи, чего ты хочешь. Я принесу. Вот монпансье. Самое лучшее. Ландрин, знаешь? Попробуй!
Он открыл коробку и протянул ей, показывая, как блестящие, разноцветные конфеты играют на солнце.
Она слабо улыбнулась.
— Ты боишься меня? Ну вот я встану и отойду, а ты возьми конфетку.
Он отошел в угол, хищно следя за ней.
Она подождала немного и, не спуская с него глаз, протянула руку за конфетой. Положила одну в рот. Пахучая сладость обожгла ей отвыкшие от сахара десны, рот наполнился слюной. Она жадно схватила другую и третью и, не выдержав, наклонилась над коробкой, набивая рот, хрустя зубами и втягивая в горло липкий сок.
Тигран одним прыжком бросился на нее, обхватил за плечи и прижал ее сладкий рот к усам и бороде.
С неожиданной силой она схватила его за горло и, оттолкнув от себя, выплюнула ему в лицо мокрые конфеты. Он выпустил девушку и, обтираясь, отошел в угол. Она бросила ему в голову всю коробку.
— Ведь это же ландрин, сумасшедшая!
Тигран выбежал на двор.
— Пойди, подбери там конфеты. Шамирам рассыпала, — спокойно сказал он старухе и стал умываться.
Старуха, причитая, ползала по полу, обдувая и укладывая конфеты в коробку.
— Как же ты их рассыпала? Видно, обрадовалась очень. Вот беда какая! Ну ничего, подберем! Они слаще сахара!
Украдкой она засовывала себе в рот монпансье.
Лучи вечернего солнца подобрались на подоконники, полежали на них недолго и ушли с окна, с дома, с развалин. Долина и подножия гор погружались в синеву, но тем ярче сверкали над долиной и озером Ванская скала, Топрак-Кала, смуглый Нимруд и верхушка белоснежного Сипана.
По берегу озера мчались семеро. Они уже приближались к цели своей поездки — селению Ардамет.
Крутые красные камни, нависая друг над другом, порогами шли к берегу. Подымая облака брызг, лошади с наслаждением шагали по мелководью.
Селенье было разрушено, как и все кругом. Но из груд камней и щебня прямыми столбами подымался дым костров: вернувшиеся сюда жители готовились к ночлегу. Несколько одиноких домов, еще пригодных для жилья, гудели, как ульи. У дверей одного из них Айрапет уже поджидал гостей. Он, как мог, принарядился.
— Пожалуйте, пожалуйте! Хозяева заждались!
— Кувшин с полки свалился, своей крышкой накрылся, да? — пошутил парон Костя. — А где хозяйка?
— Хлопочет наверху. Подымайтесь! Только по одному! Лестница шаткая, сам сегодня кое-как пристроил.
По ступенькам из обрубков молодых стволов все поднялись наверх.
— Ва! Это дом? — спросил Пахчан. — А где крыша?
Между стропил сияло зеленоватое вечернее небо.
— Сейчас дождей нет, а к зиме будет и крыша.
Маленькая Сирануш стояла, вся красная от застенчивости.
Пахчан выложил перед ней на стол дары из хурджина.
— Пусть твой дом всегда будет полон друзей и подарков, как сейчас!
— И вправду гостям надо поосторожней, — воскликнул Вагаршак, ступив на качающуюся половицу, — а то дом развалится.
— Дом старый, крепкий. Дед строил. Бабку звали тоже Сирануш. Сюда он привел ее из Айоцдзора. На пороге этого дома он сидел еще в прошлом году и ждал вестей о старшем сыне. Старший сын, мой брат, погиб, защищая Хач-Поган. Когда деду принесли весть об этом, он позвал меня и сказал: — Приведи жену в этот дом, чтоб наш род не пропал. — В тот же вечер на этом же пороге он умер. И сегодня я исполняю его волю.
Айрапет никогда не говорил таких длинных речей и отер лоб рукавом, окончив.
— Так ты, значит, полюбил Сирануш за то, что ее зовут так же, как твою бабку? — суживая глаза, спросил Ашот.
Айрапет только покраснел и так взглянул на Сирануш, что она в ту же минуту нагнулась над столом, переставляя в полном порядке стоящую еду и посуду.
Все уселись, на чем могли, вокруг стола, а Айрапет принес глиняный кувшин с вином.
— За здоровье молодых, — сказал, вставая, парон Костя, — пусть жизнь их будет долгой и счастливой!
— Я уже пожелал им состариться на одной подушке, — вставил Ашот.
Костя строго взглянул на него и выше поднял кружку с вином.
— Поломанная бурей виноградная лоза дает сильные юные ростки, — продолжал Костя. — Так и наш народ. На сотни верст кругом страна наша усеяна костями близких наших. Но тем сильнее мы, живые, хотим жить, бороться и работать. Айрапет коренной здешний житель. Немного уцелело таких, как он. Посмотрите на него: крепкие плечи, упрямый лоб, синие глаза. Посмотрите на Сирануш…
— Не надо! — воскликнула она, закрывая лицо рукавами.
— Пусть кругом здесь колосится спелая пшеница, когда ты будешь матерью. Когда земля принесет жатву, ты родишь Айрапету сына. За счастье будущего поколенья!
— Джан-гюлюм! — потребовал Артавазд, и Мосьян, склонив голову на плечо, начал эту песню. Бас Вагаршака в припеве сплелся с тенором Ашота. Дирижируя короткими руками, парон Костя покрыл их голоса сочным, густым баритоном. Робко, но чисто запела Сирануш. Песня вольно неслась к высокому, открытому небу:
Соловей в сады зовет.
Моя роза, джан, джан!
Песню милого поет:
Мой цветочек, джан, джан!
Ты лети к нему, зови,
Моя роза, джан, джан!
Пусть он в сад скорей придет,
Мой цветочек, джан, джан!
Мосьян уверенно начал новый куплет:
Уже спевшийся хор подхватил:
Мосьян умоляюще продолжал, уставив глаза на Сирануш:
Поднимая мольбу до требования, загремел хор:
Мой цветочек, джан, джан!
надрывался Мосьян, прерываемый хором:
и рыдающим тремоло[10] закончил:
Взял меня скорей в свой дом!
Окрепший вокруг баритона Кости хор закончил:
Мой цветочек, джан, джан!
— У гостей стаканы пустые! — тихо сказал Айрапет Сирануш, у которой щеки зарделись. — Чего же ты стыдишься? Ведь ты уже у меня в доме!
Она гибко нагнулась, подняла кувшин с пола и налила вино.
Парон Костя постучал кружкой о доску стола и таинственным шепотом начал:
Приглушая голоса, хор ответил:
Округляя глаза, как будто он рассказывал страшную сказку детям, парон Костя продолжал:
Птицам ночь велит молчать!
Прислушиваясь к его тону еще тише, как будто убаюкивая, хор продолжал:
Мой цветочек, джан, джан!
С молодым задором парон Костя поднял голос:
Пусть что хочет ночь велит!
Хор подхватил:
и замер.
