— Дурак ты, братец, — сказал господин в картузе, — нужен мне твой постоялый двор, как же…
— Славная птица, — подумал полковник с содроганием, — ничтожество, прощелыга, мерзавец… — И вдруг его осенило: — Да он у нее живет! У нее! Я ежедневно мерзну на углу, а он так просто живет у нее, обхохатывает ее дом, жрет, храпит… может быть, даже… Что?
— Какой же я купец? — сказал незнакомец, едва ворочая языком. — А ежели я секретный агент из Петербурга?..
Полковник резко оборотился на эти слова и сказал с гневом:
— Да разве бывают такие секретные агенты?!
И вдруг осекся, увидел, что глаза прощелыги заволокло пленочкой, губы искривились.
— А что, барин, — спросил Николай Серафимович с подходом, — у тебя антирес какой?
— Дурак, — пробубнил незнакомец. — Помалкивай… Да поторапливайся. Их сиятельство господин Зимин ждет меня… начальник мой, командир, отец… и брат… А далеко ли до Ясной Поляны?
— Не, недалече, — сказал полковник, холодея.
И вот он доставил пьяную эту скотину обратно к тому месту, откуда и увез, и этот прощелыга, и не подумав расплатиться, взобрался на волшебное крыльцо и вскоре скрылся за дверью, мерзавец!
Спокойной жизни Николая Серафимовича наступал конец. События сошлись одно к одному, словно линии судьбы на ладони. Удивительно было то, что все завертелось вокруг дома, в котором жила вдова. Теперь любовные томления полковника слились с новой бедой и растворились в ней, отчего, кстати, он рук не опустил, а, напротив, выпрямился, напружинился, приготовился дать сдачи. Взмыленная его лошадь носилась по Туле, и он со своих козел вглядывался в обывателей, прожигая их взглядом, и в голове его созревал план, который он в недалеком будущем и осуществил. Преследуя изредка красноносого своего прощелыгу, он со злорадством отмечал, что мерзавец этот никуда, кроме как в трактиры и в шинки, не заглядывает, но вот начальника его полковнику встретить не приходилось; родственник князя был воздушен, прозрачен и невидим.
И вот нынче бог помог полковнику Муратову. Какая была сумасшедшая скачка, какой вихрь… Зато не даром.
С утра он, как обычно, дежурил на своих козлах, как вдруг скрипнула вожделенная дверь и смуглый, красноносый прощелыга вывалился на крыльцо. Не успел полковник этому обрадоваться, как следом показался другой, в гороховом пальто, в черном котелке, в соломенных бакенбардах. С крыльца он быстро обежал взглядом прилегающее пространство, и маленькие его глазки впились в полковника. Николаю Серафимовичу даже нехорошо сделалось от этого, даже настолько, что ему показалось, будто этот новый спустился с крыльца, не касаясь ступеней, как бы по воздуху. Не успел полковник опомниться, как они скрылись за углом.
Так начал разматываться клубок. Они шли. Сани поскрипывали следом. На Сенном рынке они долго рядились с мужиком, наконец выбрали дровенки, сговорились и покатили. Дорога шла на Ясную! Вот тут-то и наступили сложности. С чего это, скажем, пустой извозчик торопится по пустой дороге? До сих пор опыт и бдительность помогали полковнику избежать разоблачения. Но теперь что было делать? На его счастье, дровенки притормозили у трактира, уже за городом, и путешественники отправились выпить и закусить. Теперь второе препятствие выросло перед полковником: слишком приметен его извозчичий наряд! Тогда, недолго думая, помчался он в город, в свой дом, переоделся простым мужиком, впряг лошадь в дровни и полетел обратно… И успел, и даже перекинулся словами с родственником князя…
…И вот он сидел теперь дома, и отхлебывал чай, и наслаждался вечерней тульской тишиной, и, пережив первую злость и первые огорчения, уже спокойно разбирался в происходящем. План, вспыхнувший было в его голове, облекся в реальные формы. Он кликнул экономку…
«Ах ты Господи боже мой, — подумал Шипов, открывая глаза, — время идет, а денег все нету… Кабы их побольше, а так и тепло не в радость. Еще, ваше сиятельство, я всего не взял… Рыбья кровь, — подумал Шипов о компаньоне, одна суета в нем». Тоска охватила душу. Вот оно, суетливое счастье: словно паучок, соткавший паутинку, кинулся вниз головой, таща за собой серебряную ниточку, ветер подул — и паутинки нету. Та жизнь, яркая, полная тайны, сытая, как сбитые сливки, вся из лилового бархата, та жизнь, которая мерещилась, тоже, ровно этот маленький паучок, висела на серебряном волоске, манила, а не давалась. И Дасина любовь словно карасик в тине — и мягкий, да не ухватишь. А как же ухватить? Как изловчиться? От последних денег опять мало осталось. Опять надо письмо стряпать, выуживать у их сиятельства свое законное…
Стояла глубокая ночь.
Михаил Иванович сунул ноги в валенки, набросил пальто и заскользил вон из светелки, вниз, на двор, через кружевную гостиную в коридор, мимо молчаливых Дасиных дверей, мимо каморки, где блаженствовала Настасья, через сени, проклиная свою судьбу, компаньона, Тулу… Потом он возвращался со двора, не чая, как бы скорей добраться до постели и под одеялом забыться, забыться, забыться…
Но не успел миновать сеней, как сон будто рукой кто смахнул и тут же опасное намерение слегка укололо в груди и ноги встали как вкопанные.
«Напрасно так мучиться, — подумал он, принюхиваясь к ночному дому, али я не помню, как она звала?.. У каждого свой интерес…»
Тут в его воображении возникла Дася в чем-то голубом, прозрачном, таинственном, как она утопает в перине, как разметала белые руки, грудь ее высоко вздымается, спальня наполнена ароматом духов (куды Матрене-то!..), едва слышным, легким звоном пружин, откуда-то из глубины, из тумана, губки горячие, еще горячее, чем в тот раз, и покуда в мире идет суета, кто у кого цапнет побольше, торопись, Шипов! Вот она, дверь, а там, за нею, Господи боже мой, да есть ли что прекраснее?..
Он сделал легкий, бесшумный шаг, пальто, наброшен ное на плечи, заколыхалось, подобно крыльям, половицы скрипнули, пламя лампадки дрогнуло.
Дверь в спальню была величественна, словно райские врата пред грешником.
Он сделал второй шаг.
«А как закричит?» — усмехнулся Михаил Иванович нервно.
И он шагнул снова, и лоб его уперся в дверь, и тут же послышался звон пружин из-за двери, сладкое почмокивание, бормотание… Ну, Дасичка, голубушка, открой глазки… Чудище в рыжих валенках трется жесткой бакенбардой об дверь, будто об твое плечико.
И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы…
— Бонжур, — сказал Шипов едва слышно.
— Ты кто таков? — сердитым шепотом спросила старуха.
— А ты? — содрогнулся Шипов.
— Я гостья, странница, — сказала она, — а ты чего тут?
— А я граф Толстой, — легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.
Старуха перекрестилась.
— Батюшка, — проговорила она, — ты уж меня не обижай, бедную.
— Мерси, — откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.
— Фу, — сказал Михаил Иванович, — срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.
— Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят…
— Какие посулы? Какие посулы?
— А вот, — и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, — вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть…
— Забыл? — изумился Шипов. — Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур…
— Так дай мне их! — потребовал Гирос. — Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель… Я для тебя тогда…
— Помолчи, мон шер, — поморщился Шипов. — Срам какой… За серебро стараешься али для государя?
Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца…
«Нет, — подумал Михаил Иванович, выходя, — толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало… Экий носатый черт!»
И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.
«А оттого, что в церкву не хожу, — подумал он мрачно, — чужая воля мною правит… Не в себе я…»
