14
Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее.
Спросит Надежду:
- Накормлена?
И ладно, и все в порядке.
А тут с утра призвал Надежду, сам пооткрывал ящики комода, велел выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.
Старуха ничего не поняла, но это и не требовалось, разберется потом, а пока что быть ей при всех орденах и регалиях.
Она пошевелила рукой, замычала.
Павел Федорович похлопал мать по плечу.
- Все в свое время, мамаша.
В обед собрался из дому.
- Покорми, - наказал он Надежде. - И последи, чтоб не обмочилась. Сегодня это ни к чему.
В сенях покричал Славушке:
- Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?..
- Чего?
- Никуда не уходи, понадобишься. - Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как мужчина мужчину.
Славушка слоняется по дому. Вера Васильевна чинит детям белье. Петя и Федосей на хуторе. Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле, только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.
- Чего это ты месишь?
- Пирог.
- Какой пирог?
- Хозяин велел.
С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир?
Вот оно... Вот она! Нечто бело-розовое... Бело-розовое лицо. Как пастила. Ямочки на локтях. Русые волосы блестят, будто смазаны коровьим маслом. Зеленая шелковая кофта, лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна. Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.
- Давай, давай, - на ходу говорит мальчику.
Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй...
Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.
Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все понимает. В глазах ее бешенство.
Павел Федорович виновато улыбается.
- Простите, мамаша...
Кряхтя влезает на комод, снимает со стены икону божьей матери, у иконы есть еще свое особое название - "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее пыль и прислоняет к животу матери. Икона скользит. Павел Федорович берет Марью за руку, становятся на колени.
- Благословите, мамаша.
Бог знает, какие ругательства не идут с ее губ, в блеклых водянистых глазах ненависть.
- Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник...
Старуха содрогается. Она неподвижна, но Славушка чувствует, как содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется лужица.
- Свинья вы, мамаша...
Он торопливо кладет икону на лежанку. Прасковья Егоровна закрывает глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.
- Идем!
Это и невесте и Славушке.
Втроем выходят из дома. Славушка давно понял, что идут они в церковь, но ведет их Павел Федорович не по улице, а огородами, через крапиву, проулками меж поповских домов.
- Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит навстречу и бежит к церкви, приподнимая рясу, торопливо отпирает замок, и все четверо заскакивают в церковь.
Отец Михаил скрывается в алтаре и через минуту показывается вновь, прижимая к груди свечи, венцы и крест, он уже в парчовой, золотой с прозеленью ризе.
Дьячок Беневоленский раздувает кадило.
- Давай, давай, - торопит жених.
Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.
- Держите!
Славушка, оказывается, шафер!
- Во имя отца и сына... - скороговоркой произносит отец Михаил. Набегут бабы, не оберешься шума... И святаго духа... Вячеслав Николаевич, прямее держите венцы над головами!
Он ведет жениха и невесту вокруг аналоя, Славушка держит в вытянутых руках венцы, похожие на бутафорские короны.
Смешной обряд... Венчались как воровали.
Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.
- Распишитесь свидетелем...
Перо рвет бумагу.
- Поаккуратней!
Павел Федорович сует дьячку деньги.
- С законным браком, - поздравляет отец Михаил.
- А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем...
- Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен.
Беневоленский наклоняется к Славушке:
- Что вы наделали, Вячеслав Николаевич?! За смертью Павла Федоровича наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет...
На кухне накрывают стол.
- Садитесь, - приказал Павел Федорович вернувшимся с хутора Пете и Федосею и опять - Славушке: - Позови мать.
Вера Васильевна улыбается сыну.
- Поженились?
- Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.
- А оно и так не наше.
- Тебя зовут...
Славушка заглянул к Прасковье Егоровне. Она по-прежнему сидела на стуле. Расползшаяся, неподвижная. Резкая складка перекосила губы. Глаза закрыты.
А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду, подает жене нож.
- Режь, хозяйка... - Взглянул на Надежду. - Принесла бы, что ли, по такому случаю сливочек...
Надежда сорвалась, вернулась с крынкой, подала хозяину, он аккуратно разлил по стаканам.
- Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. Ешьте. - Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может, даже откажется. И молочка. Да не сливок, а молочка, за сливки бы она не похвалила!
15
Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие шкафы красного дерева, и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом, и тусклый коричневый деревянный потолок, и стертый паркет, и даже тени от сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.
Мальчик жадничал: находясь в такой солнечности, ему мало одной книги, даже самой замечательной, он снимал с полок то одну, то другую. Все мало. Вольтер, Франс, Теккерей, и вдруг стихи Антиоха Кантемира, просто невозможные стихи, - подавиться можно! - и стихи всяких декадентов, Бальмонт, Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира Соловьева. Все умещалось в детской голове и раскладывалось что в дальний ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.
Он сидит в кресле, обложенный книгами, погруженный в приключения и стихи, в красоту и несуразицу разбросанных по подоконнику томов, и не замечал Андриевского, тот писал за ломберным столиком, сочинял речь, которую, если бы удалось наступление Деникина, если бы власть пролетариата была свергнута, если бы образовалась демократическая республика, если бы выбрали его в депутаты, - он произнес бы с трибуны парламента: "Господа! Тирания торжествующего хама низвергнута! Институты демократических свобод..."
Но тут в библиотеку в лице Быстрова вошел торжествующий хам, и Андриевский даже привстал.
- Степан Кузьмич... Рад!
Андриевский искренен, как все увлекающиеся люди, он тотчас забыл, чем только что занимался.
А Быстров пытливо взглянул на Славушку:
- Все читаешь? Много проводишь здесь времени?
- Да не так чтобы...
Андриевскому:
- Вы этого паренька оставьте!
В глазах Андриевского мелькнула усмешка.
- Как вас понимать?
- А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...
Он посмотрел на книги.
- Об чем это?
- Разное. Стихи, - ответил Славушка.
- Бальмонт. Блок... Все иностранцы. Белый... В самом деле белый или просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?
Андриевский повел головой в сторону мальчика.
- Его собственный выбор.
- Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?
- А меня нечего оставлять, - возразил Славушка. - Я сам знаю, что читать.
- Ох ты!..
Но сказал это Быстров даже одобрительно.
- Просто он сюда приходит чаще других, - объяснил Андриевский. - А книжки выбирает сам.
- У нас на него другие виды, - веско сказал Быстров. - Сейчас не до стихов.
Славушка заинтересованно взглянул на Быстрова, а Андриевский прямо спросил:
- Какие же это у вас на него виды?
- Хлопчик нужен для революции, а не для стихов, - сказал Быстров. Понятно? Во всем мире молодежь объединяется в Коммунистический Интернационал.
- Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?
Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.
- Кому мрачное, а кому светлое, - твердо возразил он. - Вы в церкви бываете?
- При чем тут церковь?
- При том. Евангелие слушали?
- Предположим. Даже читал.
- Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а ребята не научились врать. Захотят, да не сумеют. - Быстров не смотрел на Славушку, но подразумевалось, что имеет в виду и его. - Слышали: устами младенцев глаголет истина?
- Смотря какая!
- А двух истин не бывает.
- Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.
- Ну уж нет! Конечно, относиться к правде можно по-разному, можно и неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.
- И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?
- Вы же не хотите строить? Да оно вам и не нужно! И строить новое общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.
