боку! Да выбирайтесь из ряду, молодцы, которые позубастее на слово, задирать неприятеля! У ляха пустоголовая натура: брани не вытерпит; и, может быть, сегодня же все они выйдут из ворот. Куренные атаманы, перегляди всякий курень свой: у кого недочет, пополни его останками Переяславского. Перегляди всё снова! Дать на опохмел всем по чарке и по хлебу на козака. Только, верно, всякий еще вчерашним сыт, ибо, некуда деть правды, понаедались все так, что дивлюсь, как ночью нпкто не лопнул. Да вот еще один наказ: если кто-нибудь, шинкарь, жид, продаст козаку хоть один кухоль сивухи, то я прибью ему на самый лоб свиное ухо, собаке, и повешу ногами вверх! За работу же, братцы! За работу!»
Так распоряжал кошевой, и все поклонились ему в пояс и, не надевая шапок, отправились по своим возам и таборам и, когда уже совсем далеко отошли, тогда только надели шапки. Все начали снаряжаться: пробовали сабли и палаши, насыпали порох из мешков в пороховницы, откатывали и становили возы и выбирали коней.
Уходя к своему полку, Тарас думал и не мог придумать, куда девался Андрий, полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только нет, не таков Андрпй, чтобы отдаться живым в плен. Между убитыми козаками тоже не было его видно. Задумался крепко Тарас и шел перед полком, не слыша, что его давно называл кто-то по имени.
«Кому нужно меня?» сказал он наконец, очнувшись. Перед ним стоял жид Янкель.
«Пан полковник! Пан полковник!» говорил жид поспешным и прерывистым голосом, как будто бы хотел объявить дело, не совсем пустое. «Я был в городе, пан полковник!»
Тарас посмотрел на жида и подивился тому, что он уже успел побывать в городе.
«Какой же враг тебя занес туда?»
«Я тотчас расскажу», сказал Янкель: «Как только услышал я на заре шум и козаки стали стрелять, я ухватил кафтан и, не надевая его, побежал туда бегом; дорогою уже надел его в рукава, потому что хотел поскорее узнать, отчего шум, отчего козаки на самой заре стали стрелять. Я взял и прибежал к самым городским воротам в то время, когда последнее войско входило в город. Гляжу— впереди отряда пан хорунжий Галяндович. Он человек мне знакомый: еще с третьего года задолжал сто червонных. Я за ним, будто бы за тем, чтобы выправить с него долг, и вошел вместе с ними в город».
«Как же ты: вошел в город, да еще и долг хотел выправить?» сказал Бульба. «И не велел он тебя тут же повесить, как собаку?»
«А, ей-богу, хотел повесить», отвечал жид: «уже было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился пану, сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у пана хорунжего, — я все скажу пану, — нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у него так, как у козака, — ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме оттого не был…»
«Что ж ты делал в городе? Видел наших?»
«Как же! Наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох, еврей-арендатор…»
«Пропади они, собаки!» вскрикнул, рассердившись, Тарас. «Что ты мне тычешь свое жидовское племя! Я тебя спрашиваю про наших запорожцев».
«Наших запорожцев не видал. А видал одного пана Андрия». «Андрия видел!» вскрикнул Бульба. «Что ж ты, где видел его?.. в подвале?., в яме?., обесчещен?., связан?..»
«Кто же бы смел связать пана Андрия? Теперь он такой важный рыцарь… Далибуг, я не узнал! И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и всё золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка пищит и поет и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь».
Бульба остолбенел.
«Зачем же он надел чужое одеянье?»
«Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат. Как наибогатейший польский пан!»
«Кто ж его принудил?»
«Я ж не говорю, чтобы его кто принудил. Разве пан не знает, что он по своей воле перешел к ним?»
«Кто перешел?»
«А пан Андрий».
«Куда перешел?»
«Перешел на их сторону; он уж теперь совсем ихний».
«Врешь, свиное ухо!»
«Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову я врал? Разве я не знаю, что жида повесят, как собаку, коли он соврет перед паном?»
«Так это выходит, он, по-твоему, продал отчизну и веру?»
«Я же не говорю этого, чтобы он продавал что: я сказал только, что он перешел к ним».
«Врешь, чортов жид! Такого дела не было на христианской земле! Ты путаешь, собака!»
«Пусть трава порастет на пороге моего дома, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери моей, если я путаю. Если пан хочет, я даже скажу, и отчего он перешел к ним».
«Отчего?»
«У воеводы есть дочка-красавица. Святой боже, какая красавица!»
Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту, расставив руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, как будто чего-нибудь отведавши.
«Ну, так что же из того?»
«Он для нее и сделал все, и перешел. Коли человек влюбится, то он все равно что подошва, которую, коли размочишь в воде, возьми, согни — она и согнется».
Крепко задумался Бульба. Вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что много сильных погубляла она, что податлива с этой стороны природа Андрия; и стоял он долго, как вкопанный, на одном и том
