А я что, день на работе, день на рыбалке, как только выдастся погода, а настоящему рыбаку любая погода хороша: дождь, снег, холод — это ничего, главное — опасаться ветра, того, что поднимает белые гребни на волнах, вот он опасен. Обычно я ездил на рыбалку на неделе, в это время меньше людей набегает в рыбные места, а по выходным ходил на работу, в цирюльню или на дом к клиентам. Старосветские люди раньше брились на дому, по выходным, в другие дни их работа не отпускала: в поле или у скота.
Эх, добрый Глигорий! Я рос с ним и с моим дядей, и всю неделю ждал того дня, когда они поведут меня на рыбалку. Ночью накануне глаз не мог сомкнуть в трепетном ожидании. Сон побеждал меня обычно под утро, когда они уже отправлялись на реку, но на их зов — два коротких сигнала под окном — я, взволнованный, полуодетый, выскакивал из кровати и выбегал на свою улицу в Новом Белграде, пустую, самую крайнюю, тогда еще было совсем мало машин.
Сидим мы как-то ранней осенью в лодке, дни тогда стояли еще теплые, лес пестрел, откуда-то слышалось птичье пение, на воде тишина, рыба клюет как бешеная, нам даже поговорить некогда — только кидаем в садки рыбины, каждая больше полкило, рыб помельче отпускаем, мы это называли «большой платеж» — за все утра и вечера, когда мы радовались и мелким рыбешкам, и безрыбью, когда настоящая рыба не клевала. Бывали и такие дни, благоприятные, нужно было только терпение и упорство. Но и такие дни проходили. Не успеешь в ладоши хлопнуть, а солнце уже низко, падает в свою желтизну, думаешь, может, и завтра будет так же. Но так же обычно не бывало, а настоящему рыбаку всегда кажется, что завтра будет лучше, отсюда и фразы «завтра поедем», «завтра бы надо», «завтра, вот увидишь», и так далее «завтра, завтра, завтра», но очень редко, почти никогда «дай нам днесь». Мы наловили столько, что страшно было смотреть, такое раз в десять лет бывает. Вечером у печки мой дядя и Глигорий очень хорошо согрелись, усталому на реке человеку достаточно стакана-двух, чтобы захмелеть, и тогда я, еще мальчишка, наконец-то решаюсь задать Глигорию Дьякону вопрос, который меня давно мучил, но было как-то неловко спросить.
— Дядя Глигорий…
— Что, сынок?
Он меня так называл — сынок, потому что сына у него никогда не было, как и у меня не было отца. В смысле, настоящего отца, тот жалкий человек, который только назывался моим отцом, не считается ни в коем случае.
— Можно вас спросить?
— Спрашивай.
— А почему вас, дядя Глигорий, зовут Дьякон? Ведь ваша фамилия Бабурин.
— Бабура.
— Да, Бабура. «Дьякон» никак не связан ни с именем, ни с фамилией.
— Ну, раз уж ты спросил, я тебе расскажу. Когда меня записали в школу, я уже на третий день знал, чтоб его баба, что школа не для меня. Но что поделаешь, надо значит надо: или к овцам на водопой, или к свиньям в загон, или к учительнице в школу, вот и выбирай. Все равно в школе было как-то терпимо, бить — не били, но кричали, ну, а где не кричат. Все кричат, чтоб их баба, будто все вокруг глухие. Но и эти мнимые глухие кричат, и всю жизнь друг друга перекрикиваем. Ну и я учился потихоньку, кажется, на второй год оставался, в третьем классе, только в четвертом научился правильно писать и подписываться, это мне в голову вбили. Но я тогда был туповат, закусив язык, сгибался над партой, весь потел, пока все не перепишу с доски, чтоб их баба — и доску, и мел, и учительницу. И однажды, когда я мучился со своим кривописанием, смотрит на меня учительница, добрейшая Радмила, давно покойница, смотрит так, с сожалением, знала ведь, что мне этого Бог не дал, и защищала меня, как могла, и вот она смотрит и говорит: «Ох, мой Глигорий, ты каждое слово рисуешь, как дьякон в Евангелии». Дети — это дети, радуются чужому недостатку больше, чем любому своему достоинству, ну они и в смех. Радмила, прикусив язык, напрасно пыталась их успокоить. Один раз дьякон — навсегда Дьякон, с того раза и на всю жизнь. А я и не противился. Да и что поделать? Прозвище это звучит лучше имени и фамилии, кто не знает той истории, думает, будто я человек ученый или, по крайней мере, богослов-недоучка, а я, как видишь, цирюльник. Но и это немало, и так можно жить, мне всегда хорошо, а уж если рыба клюет, чтоб его баба, то и совсем хорошо, как свободный человек.
Много таких историй осталось со мной навсегда. Но остались и те невыразимые впечатления, без четких очертаний, не облеченные в слова. Они кружатся, переворачиваются, плывут, как под парусом. Какое-то периодическое гудение чудесного баса Глигория: «Живу, как царь? Не-е-е-ет, как свободный человек!» Какие-то яркие точки, посыпанные фиолетовой пылью, колышущееся пламя огня, скрип сырой ветви, кривая арфа внезапного дождя, месяц, турецкой саблей лежащий на дне моря, среди облаков, черных кораллов. Вода, клокочущая в котелке. Отблеск огня на лицах, шапка, надвинутая на нос. И робкий шелест листьев одинокого тополя над нашими головами. И это блаженное погружение в сон, когда усталость тела очищает и изгоняет все злые помыслы, которыми, и только ими, полнится наше подсознание. Отданный на волю воде, которая течет, как время, я понял: все, что происходит сейчас, однажды будет называться «в прошлом году», да так и с рыбной ловлей и с беседами рыбаков — дни на воде всегда превращаются в истории.
Так же случилось и с моим Данило, когда после серьезного длительного рыболовного поста я наконец-то нашел нового друга из лодки, одержимого и немножко Рипа ван Винкля, [20] каким и должен быть настоящий рыболов, при этом я самого себя не исключаю, безумие всегда уравновешивает безумие. Да и от старого Николича я наслушался историй, тех или иных, а потом их обнаруживал в его романах и сборниках повестей. Вот как он рассказывал:
Был рабочий день, люди — на полях или в садах. Кто-то в хлеву, с коровами. Все те, о которых мы и не задумываемся, и уж тем более не благодарим их за парное молоко, горячий хлеб, свежие персики.
Я спустился через виноградник в темноте. В предрассветных сумерках закинул удочки. Закурил, сидя на траве, спустив ноги с подмытого течением берега. И на
