мелких косточек, будто ешь зубную щетку.
— Да, бывало, — говорю я.
— Бывало. А вот, рассказывал я тебе, как Младен за один раз сломал пять своих бамбуковых удочек, знаменитых спиннингов из «тонкина»? В наше время не было этих ваших «дайвов», «квиков» и «старое».
— «Силстаров», — поправляю я его.
— Да всего не запомнишь, все это приманка для легковерных, таких, как ты. Вот это, видишь, удочка. Ей двадцать лет. Сухой, как порох, но крепкий бамбук, столько рыбы она наловила, что три таких лодки можно заполнить.
— У-у-у-у, верю… Но ты что-то начал о Младене говорить.
— А, да, слушай. Это было лет тридцать назад, может, и больше, когда здесь вокруг было еще пусто, две-три халупы, дачники намного позже набежали. И, открою тебе секрет, тут в трех-четырех километрах ниже по течению, среди пней, где рыбаки не могли ловить ни сетями, ни вершами, ни накидными сетями, был целый Клондайк карпов. Все горбатые, крепкие, с красными хвостами, не меньше трех килограммов каждый. Поймал я две рыбины, несу домой, а они еще живые, наливаю воду в ванну и их — туда, и они там плещутся, озверевшие в городской многоэтажке. Дочь моя, Лидия, и ее подруга, которая потом стала пианисткой, визжат от радости, а я хватаю телефон, звоню Младену и, весь дрожа от волнения, говорю ему: «Приходи посмотреть, чего наловил». На первый взгляд Младен казался человеком мрачным и угрюмым, вспыльчивый был, как и все невысокие люди, а на самом деле — добрая душа, рыбалкой был одержим, почти как ты. Он сразу приходит, я веду его в ванную. «Где ты их взял, Данило?» — спрашивает он, и я ему объясняю: «Знаешь те пни, точно напротив острова, тот лиман, где старый лес повалился, вода затопила стволы, там нужно быть очень точным, как если бы стрелял по стаканам: найти в воде место между стволами и опустить в него грузило, иначе всю леску разорвешь. То есть, забрасывать можно в разные места, но того стоит, я вот двух выловил, и не меньше двух таких у меня сорвались, если ему поднимешь голову от дна, кажется, будто сейчас его вытащишь. Но только он бросится в сторону, пиши пропало, заляжет под пень, а ты бери новую удочку и привязывай новое грузило, сам понимаешь». «Понимаю, понимаю, — перебивает меня Младен, — когда едем? Мне уже не терпится».
Приехали мы в субботу точно на то место. К счастью, его еще никто не открыл, на воде никого, тогда моторных лодок было мало. Рыбаки еще ходили на веслах, но в точно определенное время их с уловом забирала моторная лодка, чтобы уставшие рыбаки не гребли, а рыбу в артелях делили и продавали. Привязываем лодки в том месте, которое я запомнил. Была ранняя осень, дни еще длинные, но по утрам свежо, а рыба чувствует, что вода остывает, и заблаговременно старается залечь в ил, прячется там, чтобы накопить побольше жира, легче будет зимовать. И вот я закинул удочку, чувствую, что грузило и дна еще не коснулось, а уже клюнул великан, я тяну, он ушел под лодку, спрятался в ветвях и корягах. Делать нечего, отрываю леску, чтобы не спугнуть всю стаю. Карп, скажу я тебе, рыба умная, чувствует любую перемену, особенно опасность, как только попадется на удочку, обязательно притихнет, даже не думай его перехитрить. Младен рядом со мной недовольно сопит, часа три уже не клевало. Он было начал ворчать и совсем разозлился, когда вместо того чтобы бросить в воду кожуру от шпика, которым мы завтракали с кусочками белого хлеба и луком, машинально бросил свой нож с опасным лезвием. Говорит, от деда достался, а теперь он его так глупо, по рассеянности потерял.
«Да что же это, Даня? — говорит он скорее сам себе с другого конца лодки, но так, что и я слышу его слова. — Куда ты меня затащил, здесь даже чебачков нет, не то что крупной рыбы». И только он это сказал, как тот, наверху, будто бы щелкнул пальцами, и конец удочки Младена согнулся в дугу, и казался в его руках огромным смычком. Он тянет, рыба — в другую сторону, раз, раз, ослабляет, тянет, и за одну секунду — щелк! — удочка ломается надвое, а это была драгоценный лакированный «тонкинка» с латунными втулками. Я ни слова не говорю, чтобы его не раздражать. Он весь красный, как помидор, кажется, вот-вот лопнет от ярости, ругается и просит у Бога милости. «Ладно тебе, успокойся, — говорю я ему через некоторое время, — забрось еще раз, рыба здесь, но сам видишь, какая она осторожная». Так и случилось, настоящий рыбак быстро смиряется с потерей рыбы, ведь если бы мы все выловили, что бы нам на завтра осталось? Не прошло и десяти минут, кажется, как история повторяется, точь-в-точь. Раз, раз, туда, сюда, тянет, затягивает, — щелк! — и второй спиннинг сломан. Тут уж его гнев ничто не могло обуздать, Младен в безумии ломает о колено три оставшихся красивейших удочки. «Едем домой», — только это и проговорил. Всю дорогу в Белград он молчал, как воды в рот набрал. Больше мы никогда не ходили вместе на рыбалку. После этого он будто бы злился на меня, глазами сверкал, когда меня видел, а спросишь меня, почему? — отвечу: понятия не имею.
Я поймал еще одного леща.
И еще одного.
Данило — ничего.
— Дай посмотреть твою удочку, — говорю ему я.
Он мне протягивает конец своей лески, а на нем привязан настоящий кованый трензель, им и трактор можно из грязи вытащить, не то что наглого лещика в полкило, с ротиком-бутоном.
— Что ты мне не скажешь, Данило, чтобы я тебе привязал поводки на удочку. Не клюнет рыба на эти твои палеозойские приспособления, лещу нужен нежный аппарат.
— Хватит болтать, а что, если мне попадется такой великан, как Младену тогда?
— Не попадется, не бойся, таких больше нет.
— Да знаю я, что нет, но все же надеюсь, что каким-то чудом один такой приплывет и клюнет на мою удочку.
— Старик, это сам знаешь, когда будет.
— Знаю, я тебе сам сказал: когда женщины пойдут к нашему цирюльнику, Глигорию.
— То есть, никогда.
— Эх, что поделаешь, кажется, рыбы тоже в университетах выучились, не только ты. Ладно, вяжи мне поводки, что время терять.
Я привязал ему десяток проволочных крючков «гамакатцу», японских, нежных и тонких. Через минуту-две он выловил первую рыбу и обрадовался, как ребенок. Когда положил ее в садок, наклонился ко мне с вопросом:
— У тебя есть еще эта
