дощечкой-стременем на конце. Папа берет порцию очищенного Ильей или сестрой ковыля, стучит беловатыми основаниями по доске, выравнивает. Потом оборачивает тросик недалеко от верхушек, тянет ногу в стремени, сдавливает травины-проволочки. И связывает бечёвкой. Следом выворачивает ковыль – вот здесь нужно, чтобы он не ломался, – получается шишка с отверстием по центру. Это напоминает женскую прическу. В отверстие перед побелкой вставят черенок…
Вокруг шишки ковыль вновь захлестывает тросик. Папа тянет ногу – образуется углубление для бечёвки. Крепкие узлы, тросик ослабляется, кисть почти готова. Нужно топором выровнять конец – лучше с одного раза, чтобы получилось без ступенек. Ведь при побелке ковыль должен ползти по стене или потолку ровно, иначе получатся разводы, мадежи.
Теперь кистей заготавливают не очень много – спрос не тот, что в советское время. Но все равно находятся, не переводятся, слава богу, те, кто предпочитает белить ими, а не при помощи всяких пульверизаторов и валиков…
Наверное, из-за жары рвать ковыль в этом году было особенно тяжело. А может, из-за настроения. Обливаешься едким потом, отмахиваешься головой, как лошадь, от слепней, мошки, срываешь пучок за пучком и после пяти-шести срываний говоришь себе мысленно: «Сто рублей». И что эти сто рублей?.. Да ведь сколько еще работы впереди, сколько километров на полуживой Филке до рынка, и там – то ли купят, то ли не купят. Им чаще всего везет, а ведь можно и бензин не окупить.
Возвращались домой выжатыми, измочаленными. Из последних сил раскладывали ковыль, запихивали в себя еду, кое-как умывались и падали на кровати. Ночью на улице свежело, и жара лезла в дома. В них становилось невыносимо, даже несмотря на открытые окна.
Пальцы правой руки сгибались с болью, какими-то щелчками, спину ломило, в голове гудело… А утром нужно снова садиться в машину и ехать. А как иначе? Никто и эти несчастные сто рублей не принесет…
Как бы ни уставали, на обратном пути с ковыля по несколько раз останавливались в лесу. Смотрели грибы. Не просто из любопытства или чтоб набрать себе на жарёху или в суп. Грибы тоже были существенной долей заработка. Если урождались.
В их области с лесами было неважно – из города, расположенного хоть и на берегу реки, до ближайшего соснового бора километров сорок, до тайги – под семьдесят. Так просто, взяв ведро, не отправишься. Да и многие другие поселения, в отличие от их Кобальтогорска, находились в степи, в безлесых горах.
А грибы люди любили. Покупали и свежие, и соленые, маринованные. И если ценам, например, на укроп или огурцы удивлялись, могли и возмутиться, пробовали торговаться, то с грибами было проще – деньги выкладывали без разговоров и гримас: деликатес не стоит дешево.
Обычно первая волна маслят высыпала на исходе июня, потом же почти на месяц наступало затишье. Встречались редкие обабки, одиночные рыжики, попадались свинухи, сыроежки, моховики, которые мало кто брал. А с первых чисел августа начиналась настоящая грибная страда. Опять же – если погода способствовала.
В этом году июль и начало августа были относительно прохладные, почти без дождей. Этому радовались – жары нет, и огород не надо каждый день поливать, дожди мешают собирать ягоду, сено гноят, таежные проселки делают непроезжими. Потом стала давить жара, выпаривающая из всего живого и неживого влагу. Грибницы ссохлись, замерли.
И наконец, наступил период дождей. Точнее, гроз.
Тучи медленно заваливали небо своими серыми телами, ветер там, наверху, сбивал их в тяжелую, плотную массу. И из серой эта масса превращалась в коричневато-зеленое, заполнившее все небо от горизонта до горизонта поле.
Это было редкое и грандиозное зрелище. Обычно гроза откуда-то приходила, а тут рождалась над головой. Там клубилось, кипело, тяжко ворочалось.
Впрочем, наблюдали немногие – большинство металось по дворам и огородам, накрывало посадки чем только можно. Боялись града.
И вот наступала тишина. Всё смолкало, и становилось жутко. Оказывается, в мире столько звуков, на которые не обращаешь внимания. Кто-то вечно жужжит, пищит, лает, квохчет. А тут – обрывается, словно нажали кнопку «стоп». Тихо. И ты сам оторопело замираешь. Стоишь и не можешь сдвинуться с места. Лишь прислушиваешься и ждешь.
Но это продолжается минуту. Вот еще в застывшем, мертвом воздухе начинают шипеть листья берез и осин, а еще через несколько секунд возникает ветер. Здесь, под родившейся тучей, он беспорядочный, какой-то кружащийся. Наверное, так появляются вихри, смерчи, торнадо. Ветер поднимает с земли обрывки бумаги, сухую траву, пакеты и окурки и несет вверх, словно кормит тучу. Отправляет туда и жару – резко становится почти по-зимнему холодно…
Со звоном и оттяжкой, будто свалили с высокого кузова длинные свежие доски, рвет уши гром. Режет черно-зеленое небо молния. И снова гром, и снова молния. Над самым поселком, над головами непопрятавшихся людей. Но вот и самые смелые бегут в укрытия. Не от града или дождя, а от молний.
Смотрят из окон, из-под навесов туда, куда жалят изломанные белые стрелы, и шепчут:
– Господи, сухая гроза… Господи, господи…
Вспышек и дыма нет. Слава богу. Тайга подступает близко к поселку – если начнется пожар, может захлестнуть и их…
Туча, как огромный корабль пришельцев, сдвигается, начинает медленно ползти, продолжая кипеть, грохотать, пускать молнии. На краю неба появляется узенькая голубая полоска. Она растет, расширяется. Вырывается на свободу солнце, и через полчаса словно ничего не было – ни долгих часов рождения тучи, ни многих дней марева, укутавшего эти места тепличной жарой. И возвращаются жужжание, стрекотание, лай, писки. Победно кукарекают по поселку петухи.
Опытные люди знают: вёдро ненадолго. Туча ушла, но скоро она прохудится, ее разорвут ветры на много частей, и эти части будут метаться по небу, поливая землю ливнями или посыпая градом, а потом остатки расползутся хмарью и истекут мелкими, долгими, тоскливыми дождями. После них падут туманы, рассветы станут зябкие, неуютные. И полезут грибы.
Снова солнце, но оно другое – оно сушит, а не печет. Воздух изменился, и даже не знающие стихотворение целиком, не помнящие, кто автор, часто вспоминают строчку: «Весь день стоит как бы хрустальный».
Да, что-то каждый год меняется в природе под конец августа. Необъяснимо, но так, что понимаешь – лето кончилось. Лето кончилось, а осень еще не наступила. Или наступила та, которую Тютчев назвал «первоначальной». Первоначальная осень…
Мозг заставляет спешить – ведь надо еще так много успеть до холодов, до снега, душа же требует остановиться или хотя бы замедлиться, не копошиться. Посидеть, посозерцать, подумать… И этот как
