спит под лопухом гном, а лиса его сторожит… Начиная каждую вышивку, делая первый стежок по канве, по намеченному рисунку, я каждый раз волнуюсь и радуюсь – это торжественный момент. Потом идет работа – ежевечерне, буднично, сантиметр за сантиметром, цвет за цветом, стежок за стежком. Не всегда получается сразу «попасть», я часто переделываю, выпарываю, уничтожаю уже пройденный путь и шью заново. Трудно объяснить, почему это занятие мне не просто нравится, а так важно. Но я чувствую, что, если не буду вышивать, это буду уже не я. И наконец на канве виднеется последний незаполненный бесцветный пробел, этот бледный участок становится все меньше, меньше, и вот остается последний стежок. Он сделан – работа закончена. Я разворачиваю только что оконченную вышивку и рассматриваю придирчиво, но любовно. Каждая кажется мне совершенной, ведь в процессе работы я столько раз поправила, переделала, если что-то шло не так. Теперь вышивку нужно постирать, выгладить, чтобы убрать неровности, бугры деформировавшейся под нитками канвы. И оформить в раму. Мне нравится в мастерской подбирать багет, ждать готовности, забирать свое произведение оформленным – тяжелым, солидным. Так хорошо обводить взглядом стены дома и видеть свои работы. Утром первое, что я вижу, едва открыв глаза, – мамина вышивка с маками, васильками и колоском, а рядом – моя такая же. Еще детская, чудом сохранившаяся. Я повторяла за мамой. Букетики расположены симметрично и вместе образуют венок. Здесь, на даче, вокруг меня мои цветы, птицы, мои вышивки, приходящие кормиться коты – и это моя жизнь, мне спокойно и светло.
Там, в квартире, все время толчется она, эта баба. Двадцать лет назад начался этот кошмар в моей жизни. Сначала казалось – нет, невозможно поверить, это все сплетни, наговоры. Ведь он, Сергей, вечно толковал про духовность, про нравственное начало. Брезгливо пожимал плечами, когда доносились слухи то об одном, то о другом из общих знакомых, что появлялись с любовницами: выглядят, мол, глупо и других заставляют чувствовать себя неловко. Отчего он не ушел еще тогда? Видимо, так повернулся его культ долга, порядочности и забота о репутации. Смешной, жалкий, лживый культ. Отчего я не ушла? Дочь все задает этот вопрос. Нет у меня ответа, нет. Я не знаю. Отстаньте от меня.
Насколько полно ей удалось им завладеть! Она распоряжается его деньгами, его мыслями, его идеями. Он, кто всегда был выше всяческих группировок, манеры поливать помоями из-за угла, принятой в так называемой литературной Москве, теперь повторяет пересуды, принесенные этой низкой бездарной бабой, науськанный ею, вступает в какие-то дележки и перепалки. Противно, отвратительно.
Я стала врагом номер один. Я, потратившая жизнь на печатание его шедевров, готовку борщей, выслушивание речей о низких и неблагодарных сволочах, с которыми он меня автоматически соединял – вы с Ивановым… вы и ваш Огурцов… такие, как вы и ваш разлюбезный Николаевский…
Его книги. Я никогда не читала их книгами. Зато многажды – с учетом своих ошибок и его правок – перечитывала каждую в виде рукописи. Сейчас даже не могу сказать, нравились ли они мне. Теперь все, что связано с ним, кажется отвратительным, убогим, уродливым. Я отдаю себе отчет в том, что на мое мнение влияют наши сегодняшние отношения. Ну так что ж. Я не претендую на объективность, это лишь то, как я думаю и чувствую.
Когда я читала текст, переносимый мною же на печатные страницы с желтоватых, исписанных от руки листов, мне он казался… талантливым? Да бог весть, что это слово означает. Текст был где-то очень верным, точным, где-то – вычурным, с перебором восклицаний и риторических вопросов; временами неприятно было узнавать собственную жизнь, лишь чуть измененную, рассказанную хорошо подобранными словами, уснащенную метафорами, усеянную лирическими многоточиями и авторскими тире для выразительности.
То были священные тексты для меня. Хочу забыть об этом.
Мне восемьдесят три. Дочь разводит руками, морщится и спрашивает, как нам не надоело в этом возрасте выяснять отношения. Я никогда не думала, что в восемьдесят три буду испытывать такие сильные чувства. Даже в семьдесят мне еще казалось, что восемьдесят – это мир и покой, благость и умиротворение. Но нет, оказалось, не так. Себе я могу признаться – пришла ненависть. Настоящая, жгучая, ядовитая. И жалость. Такая же жгучая.
Но я ничего не выясняю, никаких отношений. И никогда мне это было не нужно, всегда – противно. Была любовь, близость, но оказалось, что все это оказалось иллюзиями. Осталась брезгливость. Я хочу только, чтобы меня все оставили в покое, он прежде всего. Но нет, он не может. Он звонит, он спрашивает, нужны ли мне деньги – ха! У меня теперь есть свои деньги: пенсия с московскими надбавками и помощь Анны – и их достаточно. Он по привычке считает, что «всех содержит». Он приезжает – такси ему вызываю я, он так и не научился себя обслуживать. А приехав, приходит в ярость от каждого моего слова, от каждого движения, его раздражает всё: мои вышивки, мои цветы и даже коты и птицы, которых он якобы всегда любил. Он дошел до того, что обвинил меня, будто я «со своей извращенной манипуляторской натурой» прикармливаю птиц, чтобы коты за ними охотились и убивали их.
Я не боюсь смерти. Я однажды уже умерла.
Теми ночами, двадцать лет назад, я не могла быть дома одна, в этой треклятой квартире, символизировавшей его успех и мою полную зависимость. Мне некуда было деваться от нее, я к ней была пришита намертво и ненавидела ее. Бродила, как безумная, по центру, уходила далеко через мосты, по бульварам. Я подходила к перилам моста и представляла свой прыжок вниз. Но духу у меня не хватало. Ночная Москва не была пустынна, по центру перемещались стаи крикливых подростков и просто гуляк, милиционеры смотрели подозрительно. Один из них как-то подошел, отрапортовал имя-фамилию-звание, спросил, может ли помочь. – «Нет, не можете, мне не нужна помощь, спасибо. Мне шестьдесят, у меня нет ничего своего – ни своих денег, ни своей квартиры, ни своей жизни. Дочь никогда меня не любила и не признавала, тогда же и вовсе вся в своих проблемах – развод, новые отношения, какой-то ужасный мужик, бывший муж – почти старик, маленький сын. Я кружу по центру этого города, так и не ставшего для меня своим, чужого, с редкими фонарями, в ночном тумане. И скоро мне возвращаться туда, куда я не хочу идти всеми силами души, но идти мне больше некуда».
Я возвращалась под утро. Летом
