светлые кудри на фоне уродливой полосатой робы. Вита с ее чувственной красотой кажется случайно попавшей в этот мрачный фарс. Наверное, тот молодой фотограф сумел хоть чем-то успокоить ее, ибо вид у нее не слишком затравленный. Но на последнем снимке, где она в профиль и с покрытой головой, в запавших глазах читаются только печаль и изможденность.
Она не понимала, что это место для обреченных на смерть. Как вопли, удары хлыста могли сосуществовать с этими фотокарточками. Или в ней воскресла надежда при виде проявления подобия нормальной жизни? А потом он попросил ее повернуться в профиль, как на фото для судебных дел. Ее должно было как молнией озарить – и вот она уже понимает, что отныне ее жизнь свободной женщины закончена. От мысли о своей утрате у нее перехватывает горло, но при них она плакать не желает.
Как и фотографии Лазаря, Ирен распечатывает фото Виты и уносит домой. В тот вечер, перед сном, она рассматривает их лица при свете вспыхивающих каминных угольков. Хранитель доверительно сообщил ей, что после Аушвица Вильгельм Брассе уже не мог фотографировать живых. Слишком много умерших запечатлелось его глазами. Наводя резкость, он встречался взглядом с незнакомцами, у них еще было лицо, округлые щеки. Были и такие, кто улыбался ему – только потому, что он сохранил человеческий облик. А он ничего не мог сделать для них. Он был фотографом, а стал свидетелем.
В последующие дни Ирен решается поинтересоваться прошлым Эвы. Потребовался приезд Лусии Хеллер, чтобы она наконец преодолела свою нерешительность. Она видела, как ее подруга боролась с раком, как отказалась умирать в больнице, – и теперь самое время поинтересоваться, какие испытания выпали на ее долю выжившей.
В опросном листе, заполненном ею в лагере для перемещенных лиц в Берген-Бельзене уже после освобождения, девушка-подросток еще называет себя Евой, на польский манер. Она указывает имена отца и матери – Медрес и Эстер. Имена братьев – Яцек и Юрек. Уточняет их последнее известное место жительства – в варшавском гетто. С конца 1940-го до января 1943-го ее семья переезжала несколько раз. Это удивляет Ирен, и она ищет польский сайт с картой гетто. Она понимает, что немцы не прекращали менять его планировку, частично уничтожая или добавляя улицы, не обращая внимания на население, которое они переселяли внутри уже и так перенаселенного периметра. В 1940-м Вольманы проживали еще в границах маленького гетто, соединенного с большим деревянными мостками. Электоральная улица, где они позднее скрывались, располагалась в границах гетто накануне крупных депортаций летом 1942-го, однако потом была оттуда исключена. Немцы ужимали еврейский квартал, по мере того как отправляли его жителей в Треблинку. До того, как восстание остановило депортации, немцы с методичной яростью стерли в пыль все гетто, чтобы наказать еврейских повстанцев за бунт. Все во прах – меблированные комнаты, улочки, площади, на которых торговцы мирно уживались с побирушками.
Эва не принимала участия в этих последних боях. Весной 1943-го она, по ее показаниям, пряталась у одной католички, в пригороде Варшавы. В июле того же года она меняет тайное убежище. В феврале 1944-го арестована и отправлена в Аушвиц. Ее кто-то выдал?
Когда лагерь эвакуировали, ее бросили в ряды колонн марша смерти, гнавшего полумертвых узников до лагеря в Берген-Бельзене. Она указывает, что после освобождения британскими войсками лечилась в госпитале. У нее нашли тиф и дизентерию.
Когда у нее спрашивают, хотелось бы ей вернуться на родину, она отвечает: «Ich weiss nicht» – «Я не знаю». Ей всего пятнадцать, она только что пережила одиссею концлагерей. Каким ей могло видеться будущее?
В конце опросного листа чиновник союзников приписал: «Хрупкая молодая девица, с последствиями скверного питания и тифа. Врач отмечает замедление роста. Первые месячные у нее были две недели назад и привели ее в настоящий ужас. Привезенная в Аушвиц, она прибавила себе два года возраста, последовав советам человека, забиравшего в вагонах личные вещи. Еще он предупредил ее, чтобы она не садилась в грузовики, на которых нарисован красный крест. Позднее она поняла, что они “везли травить людей газом”. Ум живой, склонность к вызывающему поведению. Одной только Эрин о’Салливан, сотруднице британского Красного Креста, удалось завоевать ее доверие. Она передает, что девушка очень тревожится за своих родителей и братьев. С трудом отговорила ее ехать на их поиски. Я бы сказал, что лучше охранять ее и оставить здесь, до окончательного выяснения, живы ли они. Если они погибли, чего можно опасаться, тогда надо будет передать ее польскому отделению Красного Креста».
В этих нескольких строках она узнает одну Эву – решительную, проницательную во всем, что касалось человеческой природы. Но открывает для себя и другую – чье смятение переворачивает ей всю душу. Как она хотела бы крепко-крепко сжать в объятиях эту несчастную девочку с искалеченной душой и телом.
Она рассчитывала разыскать своих близких. Она еще не знала, какой одинокой была на этом послевоенном перепутье.
«Mi kerido,
Когда я пишу эти слова, любовь бьется в моих пальцах, она нежная, как птица. Пусть ты теперь всего лишь помысел, шрам – столько времени минуло, как будто ты был в другой жизни. Случай, сотканный из солнца и ветра.
Ты не был моей первой любовью. До тебя я любила и потеряла родителей, дядюшек и тетушек, свою любимую бабушку. Ты не был первым, кто своим уходом разбил мне сердце. Вот только ты вселил в меня иллюзию, что меня можно утешить. Оставшаяся после тебя пустота научила меня чему-то главному. Я поняла, что от меня зависел выбор – жизнь или смерть.
Уже двадцать лет я безмолвствую, но сегодня мне надо выговориться.
Помнишь ли ты, как мы впервые взглянули друг другу в лицо? Я-то помню – это был апрельский денек 1958-го. Близился вечер, холодный ветер задул с Вардара, и море нахмурилось. На берег возвращались последние рыбаки, а несколько посетителей дрожали от холода на террасе. Я протирала стаканчики за стойкой, когда ты прошел по набережной прямо передо мной. Рядом с тобой – я узнала его – шел Ставрос, один из рыбаков, привозивших рыбу моей матери-гречанке. Он говорил с тобой, оживленно жестикулируя, а ты изо всех сил старался понять его. Вдруг ты заметил меня и ненадолго остановился. Скажу смело, я не была дурнушкой, да еще во цвете своих двадцати двух годков! Ставрос вошел поздороваться со мной. Он сказал, что я выросла. Для него я была Алтеей, дочкой Анастасии Мавридис. Он и
