носить то имя, каким меня назвала моя мать.
Она гневно перебила меня: это все он, да? Знаю, что он. Он вскружил тебе голову.
Ты не понимаешь, ответила ей я. Это мое имя.
Она взбесилась: я запрещаю тебе встречаться с ним. Этот мужик не для тебя.
В этом вы с ней оказались едины.
Я крикнула ей, что уже совершеннолетняя. Она больше не вправе запрещать мне что бы то ни было.
Стремглав я пробежала весь сверкающий огнями город, люди танцевали на улицах, с площади Аристотеля доносился звонкий смех. В освещенных тавернах звучали песенки, обрывки мелодий. Я повсюду искала тебя. В два часа ночи я нашла тебя в дальнем углу прокуренной харчевни. Ты, закрыв глаза, слушал какую-то старую ребетику [16]. Я сжала твои руки в своих и прошептала тебе: “Посмотри на меня. Не надо ничего страшиться. Ведь я тебя не боюсь”.
На сей раз ты не оттолкнул меня. Мне захотелось поделиться с тобой своим именем. Ты удивленно повторил его. Аллегра. Радость.
В тот вечер радость стала твоей.
Ничто в тебе не пугало меня. Даже твои шрамы. Ими было испещрено все твое тело. Увидев их при свечах, я содрогнулась. Позднее осмелилась коснуться их выступов пальцами, губами. Я не знала, что этой печальной истории, высеченной на твоем теле, суждено будет навсегда разлучить нас. С самой первой ночи я наталкивалась на этот мрак.
Кусочки твоего сна состояли из кошмаров и дрожи. По твоему лицу текли слезы, ты стенал на незнакомом языке.
Однажды в летний денек, во время сиесты, мы поехали купаться в Халдики. Я смотрела, как ты уплываешь далеко-далеко в море, все тело было скрыто под водой. Твоих ран не было видно под искрившейся синей волной. Я задремала на солнце. Ты разбудил меня, брызнув мне на сгоревший живот прохладными каплями морской воды.
Мы полакомились кулурико, сыром и оливками, купленными на рынке Модиано, выпили вина – ты охладил его, немного подержав в морской воде.
Я спросила, кто причинил тебе столько зла. В Треблинке, шепотом ответил ты. Эсэсовцы, украинцы. Каждый день, четыре года подряд.
Я повторила это название, в котором улавливался грохот. Я никогда его не слышала. Где это?
В Польше, ответил ты с каменным лицом.
А потом долго-долго молчал.
Mi kerido, думаю, ты никогда не был моим. Но в твоих объятиях я чувствовала себя обновленной. С тех пор как я рассталась с семьей, я скрывала Аллегру в самой глубине себя. Ты разбудил ее – а вместе с ней и мою радость жизни. Мир раскрылся передо мной. У него не было границ. И мне казалось, что я смогла бы жить без них.
А ты – ты как будто увез войну с собой, и она держала тебя в тюрьме.
И все-таки ты был способен порадоваться празднику, умел дружить. Всего нескольких дней тебе хватило, чтобы и Деметриос, и другие рыбаки приняли тебя за своего. В тот вечер, когда ты сел за стол вместе со всей этой компанией, я смотрела, как ты рассказывал им всякую всячину на смеси джудьо и греческого, смеялся, хмелел вместе с ними. И я спрашивала саму себя – неужели одна я вижу в твоих глазах эту печаль.
Я надеялась, что смогу излечить тебя от нее.
Анастасия вообще перестала разговаривать со мной – только приказывала, что надо сделать в доме или таверне. Любой пустяк выводил ее из себя, и она отправляла меня спать, как ребенка. Стоило ей уйти куда-нибудь, как я тут же вылезала в окно и бежала к тебе. Однажды ночью ее сын увидел, как я возвращаюсь в свою комнату еще до зари. Он обозвал меня шлюхой и злобно процедил: “Ты меня опозоришь”.
После того как мы подали завтрак, Анастасия позвала меня и сказала, что я обесчестила себя, ни один грек не захочет после этого жениться на мне.
Оно и к лучшему, ответила я. Не хочу в мужья грека.
Она взорвалась: “Да он совсем вскружил тебе голову! Этот чужестранец, этот еврей!”
“Да ведь и я, я тоже еврейка! – крикнула я в ответ. – Ты что, забыла?”
Она со всей силы отвесила мне оплеуху. Потом, изумленная, вперилась в меня взглядом. Щека у меня горела. Я разрывалась между яростью и жалостью. Она сказала совсем-совсем тихо: “Ты моя дочь. Я не хочу, чтобы ты доставалась ему”.
Я прошептала, что не уеду.
Выговаривая эти слова, я впервые осознала, что подумываю о том, как бы выбраться отсюда».
– Потрясающе, не правда ли? Как она любила этого мужчину.
Голос Монце Трабаль прерывает чтение Ирен.
Та возвращается к реальности, еще в замешательстве от столь бесцеремонного вторжения в интимную жизнь этой незнакомки.
– Так вы разыскиваете ее или его? – интересуется Монце.
Молодой специалист по истории – она в пиджаке из разноцветных ярких лоскутов и широких брючках – встает зажечь лампу. Небо набухло тяжелыми тучами, как будто в этот послеполуденный час внезапно наступила ночь.
– Его. Я потеряла след в Австрии и вот теперь встречаю его влюбленным в Фессалониках.
– Его совсем сломали, – замечает каталонка. – Когда переводила, мне было за них так грустно. Их история напоминает греческую трагедию. Еще и проходит в этом городе… Вы уже бывали там?
– Никогда.
– Он построен в форме амфитеатра, нависшего над морем. Камень с водой как будто непрерывном спорят друг с другом.
– Мне бы очень хотелось побывать. Там ведь укрывалась значительная еврейская община?
– Значительная и цветущая! – восклицает Монце. – Во времена оттоманской империи Салоники были «балканским Иерусалимом». Столетиями там жили в мире и покое евреи, мусульмане и православные. Это тот самый золотой век, о котором Лазарь рассказывает Аллегре, когда они прогуливаются по по Ано Поли – Верхнему городу, старинному турецкому кварталу. Удивительно – ашкенази пробуждает в сефардке воспоминания о ее предках! К несчастью, греческие Фессалоники стерли следы еврейского прошлого. Вообразите… кампус университета Аристотеля построили на месте еврейского кладбища! Самого крупного во всем сефардском мире… Нынешний мэр, кажется, очень озабочен тем, чтобы должным образом подчеркнуть все богатство мультикультурной истории города. Надеюсь, он сдержит слово.
– Как, должно быть, больно было этой молодой девушке жить в месте, уничтожившем следы всех ее родственников.
– На иудео-испанском это двойственное отношение прочитывается явно, – отвечает Монце. – Не знаю, чувствуется ли в переводе. Если Аллегре удалось выжить, то лишь благодаря этой гречанке, рискнувшей
