меня испытывала облегчение, что я осталась жива, – а другая часть мечтала повернуть время вспять, догнать их и вместе с ними умереть.
Когда я встретила тебя – меня всю заполонили эти подспудные, невыразимые потоки.
Однажды ночью, когда ты был во мне, двигался внутри меня, я почувствовала, как это биение вдруг стихло, подобно остановленному метроному, и всю меня, до слез, затопило чувство покоя.
Лето одарило нас колдовскими зорями, утренней рыбалкой в тихом покое, который нарушали только резкие крики чаек. Когда приплывали обратно, меня неприятно кололо в сердце от вида рыбьей крови и волн, разбивавшихся о берег. Но и на суше ты знал, куда меня повести. Бывало, мы шли на приступ крепостных стен, чтобы сверху полюбоваться городскими крышами – черные коты проскальзывали по ним, словно тени.
С той пощечины мы с Анастасией обменивались только ничего не значащими фразами. Зной наступал уже в 10 утра. Все замирало в ожидании облегчения, а оно все не приходило.
Однажды вечером я нашла тебя в таверне неподалеку от Белой башни. Мне хотелось рюмочку узо, но не в одиночестве. Ты был уставший и счастливый, ты только что закончил ремонтировать корабль Ставроса. И потащил меня на танцпол, тебе хотелось танцевать. Я поддалась. Помню, что подумала тогда: есть Лазарь дневной и Лазарь ночной, и тут вдруг у меня закружилась голова, кровь застучала в висках, ноги подкосились. Ты вынес меня из таверны – вдохнуть прохладный ночной воздух. Мягко опустил, подложив горячую руку мне под голову. Я слышала, как ты шепчешь: “Ninia” [18], слышала, сколько тревоги в твоем голосе – но я была слишком далеко, чтобы ответить тебе. Шум прилива укачивал меня. Долго я тогда приходила в себя. А когда снова открыла глаза, твое склонившееся надо мной лицо озарилось радостью.
Ты нежно спросил меня: “Ninyeta, что с тобой?”
Я уже давно чувствовала усталость. После долгих дней тяжелой работы я разделяла с тобой твой рваный сон, твои ночные пробуждения.
Я улыбнулась тебе, чтобы успокоить.
Анастасия надеялась, что ты скоро уедешь и наша жизнь снова пойдет своим чередом. Поскольку ты задержался здесь и к тому же завел себе друзей из числа греков, она в конце концов сказала себе, что лучше уж зять-еврей, чем позор семьи. Она решилась поговорить с тобой с той суровостью, какая граничит с надменностью. Ты не делился подробностями вашей встречи, но могу представить, что она тебе наговорила. Что я упрямей тех коз, которых она девчонкой пасла в горах. Что она уступила бы, если б ты женился на мне и устроился жить в Фессалониках. Не знаю, что ты ей ответил. Оставил ли ты ей надежду?
Потом, когда мы вдвоем ужинали, ты посмеивался, изображая ее категоричные интонации. Ты не мог отвести от меня озабоченного взгляда; я прочла в нем немой вопрос.
Я была слишком пьяна, чтобы сгладить неловкость.
Я сказала тебе: если ты уезжаешь, я хочу уехать с тобой.
“Правда?” – мягко спросил ты.
Я повторила еще раз и осушила свой стакан.
С тобой я чувствовала, что мне по плечу искать приключений в далеких краях. Я устала от Фессалоник. Я не была уверена, что этот город любит меня.
Еще я прибавила: я хочу, чтобы ты показал мне мир.
Это тебя рассмешило, и ты улыбнулся.
Что ж, ладно, ответил ты, снова наполняя стаканы. Куда же ты хотела бы отправиться?
Я хочу увидеть Стамбул, Венецию… Париж.
Застыдившись, я осознала, что мой кругозор ограничивается теми городами, где останавливался “Восточный экспресс”. Теми, о которых мне рассказывал отец, привозивший из поездок экзотические побрякушки, воспламенявшие мое воображение.
Мне так хотелось бы увидеть еще и Израиль, добавила я чуть поспешней. А еще… я хотела бы, чтобы ты сделал мне ребенка.
Я покраснела от собственной смелости и отвела взгляд. Вдалеке, на набережной, какая-то пара в обнимку удалялась к Белой башне.
Когда я осмелилась взглянуть в глаза твоему молчанию, у тебя на ресницах блестели слезы. Твоя печаль потрясла меня.
Ninia, умоляюще выдохнул ты, не проси меня об этом. Я не могу, понимаешь ты? Это выше моих сил.
У меня с июля не было кровотечений. Я не нашла в себе смелости признаться тебе.
После такого печаль уже не покидала нас обоих, набросив темную вуаль на конец лета, на долгие вечера, пропахшие жасмином и смоковницами. И если тебе случалось еще смеяться за столом в дружеской компании, смех твой звучал фальшиво.
А потом была еще та последняя ночь. Помнишь слова, которые ты всадил мне прямо в сердце?
Я уезжаю, Ninyeta. У тебя вся жизнь впереди. Ты полюбишь другого. Он подарит тебе жизнь, которой ты заслуживаешь.
На следующий день ты уехал.
Твои слова – я все повторяла и повторяла их про себя, чтобы они смертельно ранили меня. Чтобы вызвали отвращение к тебе. Иногда мне казалось, что так и произошло. Но потом передо мной снова вставало твое бледное лицо побежденного. Я слышала твой голос, признавшийся: это выше моих сил.
Ты не был моей первой любовью. Но ты был первым в моей женской судьбе. После тебя я никому не дала залечить эту рану.
И сейчас я пишу тебе лишь потому, что ребенка я оставила. Сперва – от отчаяния. У меня не было никого, кому я могла бы довериться, и я не знала, как поступить. Когда малыш начал шевелиться, я была потрясена его сильной волей к жизни. С самого начала она сопротивлялась мне. Как будто, суча ножками, говорила: отныне надо считаться со мной.
Твой отъезд только укрепил предубеждения Анастасии. Она с облегчением встретила мое возвращение домой. Но быстро поняла, что со мной в дом проник и незаконный пассажир, и мира между нами как не бывало.
В один сентябрьский день ярость Вардара обрушилась на гулявших по набережной. Я взбиралась в крепость, часто останавливаясь перевести дух. Ребенок во мне противился. С твоего отъезда я не поднималась на самый верх. У крепостных стен мне поневоле пришлось укрываться от ветра, хватаясь за арки. Поговаривают, что здесь он омывает сердца и выбивает пыль из душ. Им тебя вынесло на этот берег, и им же унесло отсюда. Глядя на белые крыши, спускавшиеся к самому морю, я поняла, что этот миг и есть мой kairos [19]. Греки изображают его
