сытые, – заметил Рассказчик.
– Представьте, Жанна д’Арк вдруг стала бы говорить о пользе сжигания на костре, – сказал Боб.
Зря сказал. Кощунство это. Он это почувствовал, так как смутился вдруг ни с того ни с сего.
– Да, уж… И, главное, аргумент какой у них: мол, звери тоже вынуждены голодать зимой. Так, может, поэтому звери и остаются зверями, что голод целиком поглощает их тела, мозги, души…
– Я разбирался в этом вопросе, – опять не удержался Боб. – Целиком поглощать тело, мозг и душу может только пресыщение, одно только пресыщение. До отрыжки и тошноты. Извини, Сестра.
– Ничего, Боренька.
Боб с ужасом посмотрел на Сестру.
– Первым сдался инвалид. У него было что-то… Не помню. Он лег возле стены на пол и сказал: «Думал писателем стать, как Гоголь. Не получилось. Умру, как он», – и отвернулся к стене, и больше не отвечал на наши вопросы.
– Вы его оставили? – хрипло спросил Боб.
Видно было, что мысли его заняты другим.
– Потом старичок разбился насмерть. Потом заметили, как одна женщина, неприметная такая, все куда-то отходит – чаще, чем положено. Проследили. Оказывается, она прятала краюху хлеба и отщипывала себе по крошке. Женщины тюкнули ее камнем по голове, даже не знаю – насмерть ли, не видела ее потом. Краюху разделили с учетом малышек. В тот час мы все опять как-то сплотились. Вокруг этой краюхи. Однажды притащились сюда, в этот зал. Не соображу, сколько дней-то прошло. Может, шесть. А может, и месяц… И вдруг (вдруг!) – на тележках откуда-то сбоку здоровенные парни с бычьими шеями и ухмылочками прикатили нам жратву. Что тут началось! У крыс хоть порядок. Все словно онемели, только мычат и, как бульдоги, мертвой хваткой вцепились в куски, стали бороться из-за них, пинать, возить друг друга по полу, грызть друг другу руки, и все это сосредоточенно, молча, ужасающе молча. И глаза у всех – прямо одни чьи-то безумные глаза… Ивана Грозного глаза! Да-да, на той картине, где он сына убил. («Гаршина», – не удержался Рассказчик). Я сама обезумела. Помню: одной рукой бью старичка по лицу – а он так жалостливо улыбается, а другой вырываю у него что-то, и он мотается, как рыба на крючке. Потом пришла в себя. В руке колбаса вся в крови, а ребенок мой в сторонке лежит… Потом я почти всю колбасу старику отдала. Так он еще извинялся передо мной. И вот я думаю сейчас: почему мы не в тех жлобов мертвой хваткой вцепились, а друг в друга? Да в эту жалкую подачку? Гаденькие же мы! Тогда во мне все окончательно сломалось, рассыпалось… Ой, давайте спать!
– Сестра, извини, ребеночек-то чей?
– Знала бы я, чей!
Я проснулся от стона. Остальные тоже проснулись и глядели на Боба. Он подложил под щеку ладонь и громко стонал, а по щекам у него текли слезы.
– Галеры снятся, – подмигнул мне Борода.
Тут Боб проснулся, мутно посмотрел на нас, на часы, снова на нас, откинул голову, стукнувшись затылком о доски, и резко сел, скрестив ноги, как азиат.
– Ты чего? – спросил Борода.
– Приснится же! – хрипло выдавил Боб.
– Галеры?
– Какие Галеры! Таких снов ни Марксу-Энгельсу не снилось, ни самому Фрейду. Лежу я где-то на травке… Да чуть ли не в Галерах. Там, в предгорье, где твой Брательник, Борода… И вдруг мне голос. Оттуда, – Боб ткнул пальцем в потолок. – Сейчас начнется отсчет времени, и я за минуту должен вспомнить как можно больше людей. Кого вспомню – тот останется жить. Кого забуду – того и не вспомнит больше никто. У меня в башке смерч вспыхнул. Он, он, она, она, вы все, врозь и вместе… Всех надо вспомнить, никого не забыть! И тут сигнал. Как ревун на корабле. Полголовы отвалилось сразу. Что я пережил – не передать. В горах видел сель. Так вот, это был сель имен, лиц, фигур, пятен, запахов, звуков. Чего-то нереального, но связанного с реальными людьми. А как много против моей воли мелькнуло всякой дряни с этих газетных полос и телеэкрана! Досада брала, а ничего не мог поделать! Литературные герои, министры, депутаты, писатели, полководцы, проходимцы, преступники – откуда что бралось? Словно пылесос всасывал. Соседи, старухи в сберкассе, алкаши возле гастронома… А сколько, братцы, женщин, сколько женщин! Никогда не думал, что их столько! Причем некоторые натюрель, а от кого-то остались одни глаза, улыбки, губы. Ножки. В туфельках на высоком каблуке и без туфелек. Спина, шея, завиток над ухом, родинка, шелест платья, мое ожидание, просто объятья… Кончилась минута. Я был, как лимон, как мочалка в общаге, но почти счастлив. Вас вспомнил – и врозь, и вместе. И вот я уже вроде как откинулся на травку, закинул руки за голову, гляжу в небо… И тут – как подбросило меня! Весь покрылся холодным потом и сердце бешено-бешено забилось… Мать! Маму родную не вспомнил! Забыл…
Боб сидел, сгорбившись, а по щекам его ползли грязные слезы. Видно, длинный путь, длиной в целую жизнь, проделали они и были солоны и едки.
В сторонке, отвернувшись от нас лицом к стене, сидела Сестра. У нее тряслись плечи – от смеха или от рыданий? Она свернула листок бумаги и спрятала его за пазуху.
***
После долгой ходьбы по темному туннелю мы с облегчением выбрались на слабый свет, в котором могли различать друг друга. В стороне было ответвление – крутой спуск, закручивающийся по спирали вниз. Спустившись на три полных витка, а затем пройдя по короткому коридору и поднявшись на десятка два ступеней вверх, мы оказались в длинном сводчатом зале с земляным полом и колоннами в два ряда. С одной стороны зала были фальшивые арки, заложенные красным кирпичом, а с другой – высокие и такой же формы, как арки, фальшивые окна, забранные затейливой кованой решеткой из железных прутков прямоугольного профиля. Вместо стекол в окнах тоже был красный кирпич. По здравом размышлении непонятно было, куда могли выходить эти окна, находящиеся явно ниже уровня земли. Это наверняка был сигнал, знак, символ, в котором нам следовало бы разобраться, прежде чем идти куда-то дальше.
– Может, перекурим, – предложил я. – Что-то тут многовато фальши.
На трубах-карнизах под самым потолком были навешаны шторы, которые можно было бы назвать прозрачными, не будь на них столько пыли, непонятно откуда взявшейся в этом царстве вечного покоя. Пыль при малейшем нашем движении покрывала руки и головы, как мука. В узкую косую щель вдоль всей продольной стены над
