XXVIII.
А на другой день и у Мартына и у Дарвина было съ утра тридцать восемь подмышечной температуры, - ломота, сухость въ горлe, звонъ въ ушахъ, - всe признаки сильнeйшей инфлуэнцы. И, какъ ни было прiятно думать, что передаточной инстанцiей послужила вeроятно Соня, - оба чувствовали себя отвратительно, и Дарвинъ, который ни за что не хотeлъ оставаться въ постели, выглядeлъ въ своемъ цвeтистомъ халатe тяжеловeсомъ-боксеромъ, краснымъ и встрепаннымъ послe долгаго боя, и Вадимъ, героически презирая заразу, носилъ лeкарства, а Мартынъ, накрывшись поверхъ одeяла пледомъ и зимнимъ пальто, мало, впрочемъ, сбавляющими ознобъ, лежалъ въ постели съ сердитымъ выраженiемъ на лицe и во всякомъ узорe, во всякомъ соотношенiи между любыми предметами въ комнатe, тeнями, пятнами, видeлъ человeческiй профиль, - тутъ были кувшинныя рыла, и бурбонскiе носы, и толстогубые негры, - неизвeстно почему лихорадка всегда такъ усердно занимается рисованiемъ довольно плоскихъ карикатуръ. Онъ засыпалъ, - и сразу танцовалъ фокстротъ со скелетомъ, который во время танца начиналъ развинчиваться, терять кости, ихъ слeдовало подхватить, попридержать, хотя бы до конца танца; а не то начинался безобразный экзаменъ, вовсе непохожiй на тотъ, который, спустя нeсколько мeсяцевъ, въ маe, дeйствительно пришлось Мартыну держать. Тамъ, во снe, {133} предлагались чудовищныя задачи съ большими желeзными иксами, завернутыми въ вату, а тутъ, на яву, въ просторномъ залe, косо пересeченномъ пыльнымъ лучомъ, студенты-филологи въ черныхъ плащахъ отмахивали по три сочиненiя въ часъ, и Мартынъ, посматривая на стeнные часы, крупнымъ, круглымъ своимъ почеркомъ писалъ объ опричникахъ, о Баратынскомъ, о петровскихъ реформахъ, о Лорисъ-Меликовe...
Кембриджское житье подходило къ концу, и какимъ то сiяющимъ апофеозомъ показались послeднiе дни, когда, въ ожиданiи результатовъ экзаменовъ, можно было съ утра до вечера валандаться, грeться на солнцe, томно плыть, лежа на подушкахъ, внизъ по рeкe, подъ величавымъ покровительствомъ розовыхъ каштановъ. Весной Соня съ семьей переселилась въ Берлинъ, гдe Зилановъ затeялъ еженедeльную газету, и теперь Мартынъ, лежа навзничь подъ тихо проходившими вeтвями, вспоминалъ послeднюю свою поeздку въ Лондонъ. Дарвинъ поeхать не пожелалъ, лeниво попросилъ передать Сонe привeтъ и, помахавъ въ воздухe пальцами, погрузился опять въ книгу. Когда Мартынъ прибылъ, въ домe у Зилановыхъ былъ тотъ печальный кавардакъ, который такъ ненавидятъ пожилыя, домовитыя собаки, толстыя таксы, напримeръ. Горничная и вихрастый малый съ папироской за ухомъ несли внизъ по лeстницe сундукъ. Заплаканная Ирина сидeла въ гостиной, кусая ногти и неизвeстно о чемъ думая. Въ одной изъ спаленъ разбили что-то стеклянное, и сразу въ отвeтъ зазвонилъ въ кабинетe телефонъ, но никто не подошелъ. Въ столовой покорно ждала тарелка, прикрытая другой, а что тамъ была за пища - неизвeстно. {134} Откуда-то прieхалъ Зилановъ, въ черномъ пальто несмотря на теплынь, и, какъ ни въ чемъ не бывало, сeлъ въ кабинетe писать. Ему, кочевнику, было, вeроятно, совершенно все равно, что черезъ часъ надобно eхать на вокзалъ, и что въ углу торчитъ еще незаколоченный ящикъ съ книгами, - такъ сидeлъ онъ и ровно писалъ, на сквознякe, среди какихъ-то стружекъ и смятыхъ газетныхъ листовъ. Соня стояла посреди своей комнаты и, прижимая ладони къ вискамъ, сердито переводила взглядъ съ большого пакета на уже вполнe сытый чемоданъ. Мартынъ сидeлъ на низкомъ подоконникe и курилъ. Нeсколько разъ входили то Ольга Павловна, то ея сестра, искали чего-то и, не найдя, уходили. "Ты рада eхать въ Берлинъ?" - уныло спросилъ Мартынъ, глядя на свою папиросу, на пепельный наростъ, схожiй съ сeдой хвоей, въ которой сквозитъ зловeщiй закатъ. "Безъ. Разъ. Лично", - сказала Соня, прикидывая въ умe, закроется ли чемоданъ. "Соня", - сказалъ Мартынъ черезъ минуту. "А? Что?" - очнулась она и вдругъ быстро завозилась, расчитывая взять чемоданъ врасплохъ, натискомъ. "Соня, сказалъ Мартынъ, - неужели - ". Вошла Ольга Павловна, посмотрeла въ уголъ и, кому-то въ коридорe отвeчая отрицательно, торопливо ушла, не прикрывъ двери. "Неужели, - сказалъ Мартынъ, - мы больше никогда не увидимся?" "Всe подъ Богомъ ходимъ", - отвeтила Соня разсeянно. "Соня", - началъ опять Мартынъ. Она посмотрeла на него и не то поморщилась, не то улыбнулась. "Знаешь, онъ мнe отослалъ всe письма, всe фотографiи, - все. Комикъ. Могъ бы эти письма оставить. Я ихъ полчаса рвала и спускала, теперь тамъ испорчено". "Ты съ нимъ поступила {135} дурно, - хмуро проговорилъ Мартынъ. - Нельзя было подавать надежду и потомъ отказать". "Что за тонъ, что за тонъ! - съ легкимъ взвизгомъ крикнула Соня. - На что надежду? Какъ ты смeешь говорить о надеждe? Вeдь это пошлость, мерзость. Ахъ, вообще отстань отъ меня! Лучше-ка сядь на этотъ чемоданъ", - добавила она нотой ниже. Мартынъ сeлъ и напыжился. "Не закроется, - сказалъ онъ хрипло. - И я не знаю, почему ты приходишь въ такой ражъ. Я просто хочу сказать" - Тутъ что-то неохотно щелкнуло, и, не давъ чемодану опомниться, Соня повернула въ замкe ключикъ. "Теперь все хорошо, - сказала она. - Поди сюда, Мартынъ. Поговоримъ по душамъ". Въ комнату заглянулъ Зилановъ. "Гдe мама? - спросилъ онъ. - Я вeдь просилъ оставить мой столъ въ покоe. Теперь исчезла пепельница, тамъ было двe почтовыхъ марки". Когда онъ ушелъ, Мартынъ взялъ Сонину руку въ свои, сжалъ ее между ладонями, тяжко вздохнулъ. "Ты все-таки очень хорошiй, - сказала Соня. - Мы будемъ переписываться, и ты можетъ быть когда-нибудь прieдешь въ Берлинъ, а не то - въ Россiи встрeтимся, будетъ очень весело". Мартынъ качалъ головой и чувствовалъ, какъ накипаютъ слезы. Соня выдернула руку. "Ну, если хочешь кукситься, - сказала она недовольно, - пожалуйста, сколько угодно". "Ахъ, Соня", - проговорилъ онъ сокрушенно. "Да чего же ты отъ меня, собственно, хочешь? - спросила она щурясь. - Скажи мнe, пожалуйста, чего ты отъ меня хочешь?" Мартынъ, отвернувъ голову, пожалъ плечами.
"Слушай, - сказала она - надо итти внизъ, надо eхать, меня злитъ, что ты такой надутый. Неужели нельзя все {136} просто?" "Ты въ Берлинe выйдешь замужъ", - безнадежно пробормоталъ Мартынъ. Влетeла горничная, забрала чемоданъ. За ней появилась Ольга Павловна, уже въ шляпe. "Пора, пора, сказала она. - Ты все здeсь взяла, ничего не оставила? Это ужасъ, обратилась она къ Мартыну, - мы думали спокойно завтра eхать..." Она исчезла, но ея голосъ въ коридорe нeкоторое время еще объяснялъ кому-то о неотложныхъ дeлахъ мужа, и Мартыну стало такъ пронзительно, такъ невыразимо грустно отъ всей этой кутерьмы, безалаберности, что захотeлось скорeе ужъ спровадить, сбыть Соню и вернуться въ Кембриджъ, къ лeнивому солнцу.
Соня улыбнулась, взяла его за щеки и поцeловала въ переносицу. "Не знаю, можетъ быть", - прошептала она и, быстро вывернувшись изъ метнувшихся Мартыновыхъ рукъ, подняла палецъ. "Тубо", - сказала она, а потомъ сдeлала круглые глаза, такъ какъ снизу вдругъ донеслись ужасныя, невозможныя, потрясавшiя весь домъ рыданiя. "Пойдемъ, пойдемъ, - заторопилась Соня. - Я не понимаю, почему этой бeдняжкe такъ не хочется отсюда уeзжать. Перестань, чортъ возьми, оставь мою руку!"
Внизу у лeстницы билась, рыдая, Ирина, цeплялась за балюстраду. Елена Павловна тихо ее уговаривала, - "Ира, Ирочка", - а Михаилъ Платоновичъ, употребляя уже не разъ испытанное средство, вынулъ платокъ, быстро сдeлалъ толстый узелъ съ длиннымъ ушкомъ, надeлъ платокъ на руку, и, вертя ею, показалъ человeчка въ ночной рубашкe и колпакe, уютно укладывающагося спать.
На вокзалe она расплакалась опять, но уже тише, безнадежнeе. Мартынъ сунулъ ей коробку конфетъ, предназначенную, {137} собственно говоря, Сонe. Зилановъ, какъ только усeлся, развернулъ газету. Ольга и Елена Павловны считали глазами чемоданы. Съ грохотомъ стали захлопываться дверцы; поeздъ тронулся. Соня высунулась въ окно, облокотясь на спущенную раму, и Мартынъ нeсколько мгновенiй шелъ рядомъ съ вагономъ, а потомъ отсталъ, и уже сильно уменьшившаяся Соня послала ему воздушный поцeлуй, и Мартынъ споткнулся о какой-то ящикъ.
"Ну вотъ - уeхали", - сказалъ онъ со вздохомъ и почувствовалъ облегченiе. Онъ перебрался на другой вокзалъ, купилъ свeжiй номеръ юмористическаго журнала съ носастымъ, крутогорбымъ Петрушкой на обложкe, а когда все было высосано изъ журнала, засмотрeлся на нeжные луга, проплывавшiе мимо. "Моя прелесть, моя прелесть", - произнесъ онъ нeсколько разъ и, глядя сквозь горячую слезу на зелень, вообразилъ, какъ, послe многихъ приключенiй, попадетъ въ Берлинъ, явится къ Сонe, будетъ, какъ, Отелло, разсказывать, разсказывать... "Да, такъ дальше нельзя, - сказалъ онъ, пальцемъ потирая вeко и напрягая надгубье, - нельзя, нельзя. Больше активности". Прикрывъ глаза, удобно вдвинувшись въ уголъ, онъ принялся готовиться къ опасной экспедицiи, изучалъ карту, никто не зналъ, что онъ собирается сдeлать, зналъ, пожалуй, только Дарвинъ, прощай, прощай, ни пуха, ни пера, отходитъ поeздъ на сeверъ, - и на этихъ приготовленiяхъ онъ заснулъ, какъ прежде засыпалъ, надeвая въ мечтe футбольные доспeхи. Было темно, когда онъ прибыль въ Кембриджъ. Дарвинъ читалъ все ту же книгу и, какъ левъ, зeвнулъ, когда онъ къ нему вошелъ. И тутъ Мартынъ поддался маленькому озорному соблазну, - за что {138} впослeдствiи поплатился. Онъ съ нарочитой задумчивой улыбкой уставился въ уголъ, и Дарвинъ, неторопливо доканчивая зeвокъ, посмотрeлъ на него съ любопытствомъ. "Я счастливeйшiй человeкъ въ мiрe, - тихо и проникновенно сказалъ Мартынъ. - Ахъ, если бъ можно было все разсказать". Онъ, впрочемъ, не лгалъ: давеча въ вагонe, когда онъ заснулъ, ему привидeлся сонъ, выросшiй изъ двухъ-трехъ Сониныхъ словъ, - она прижимала его голову къ своему гладкому плечу, наклонялась, щекоча губами, говорила что-то придушенно-тепло и нeжно, и теперь было трудно отдeлить сонъ отъ яви. "Что жъ, очень радъ за тебя", - сказалъ Дарвинъ. Мартыну вдругъ сдeлалось неловко, и онъ, посвистывая, пошелъ спать. Черезъ недeлю онъ получилъ открытку съ видомъ Бранденбургскихъ воротъ и долго разбиралъ паукообразный Сонинъ почеркъ, тщетно пытаясь найти скрытый смыслъ въ незначительныхъ словахъ.
