Не волнуйтесь, и пусть Вам не кажется, что я недостаточно учитываю все обстоятельства. Поверьте, все кончится гораздо скорее, чем Вы это предполагаете. Приходите!
Е. П. Мещерская.
Дневник Китти
Вечером Владимир встретил меня у себя в белоснежной манишке, в черном концертном фраке, с белой астрой в петличке. Хотя его обычно бледное лицо было еще бледнее, чем всегда, однако я никогда не видела его столь привлекательным, каким он был в этот вечер.
В комнате всюду стояли цветы в плетеных корзинах из магазина, с высокими круглыми ручками.
- Ты пел вчера? - невольно спросила я. - И откуда ты сейчас в таком параде?
- Этим цветам уже три дня. Они, наверное, не хотели завянуть, они ждали тебя. - он улыбнулся своей шутке. - А почему я в параде?.. Но ведь сегодня наш последний вечер. Я не хочу больше стоять на твоем пути.
- Если ты под словом "путь" подразумеваешь замужество, то оно для меня исключено.
- Да нет... дело не в этом. Ты же требуешь, чтобы я тебя оставил, ты не веришь мне больше... к тому же еще эта история с Валькой... Ты ослепла, ты... Ну, об этом уже все сказано, - перебил он вдруг резко сам себя. - Ты видишь, я ждал тебя. - он указал глазами на стол, уставленный закусками для ужина и всякими сладостями. На подносе стоял, блестя начищенными боками, фыркая, кипящий самовар.
- Ах, Володя, Володя, без твоего любимого самовара чай не в чай и вечер не в вечер, - улыбнулась я ему в ответ, чувствуя, как в груди вдруг больно-больно защемило.
- Ну, прежде всего музыка! - Он подвел меня к роялю. - Знаешь, первое, что я хотел бы спеть, это "Тихо реет ночь...". Помнишь? Колыбельная, которую я пел, когда в первый раз пришел на Поварскую?
Мы оба были счастливы ни о чем не говорить, мы оба искали в музыке забвения, топили в ней все, что мучило и терзало каждого из нас... Потом мы ужинали, пили чай. Потом опять погрузились в музыку и пение. Володя очень просил меня спеть "Последний аккорд" Прозоровского, он любил мне сам аккомпанировать, но я отказалась, не объяснив ему причины. Я боялась раскрыть рот, чтобы не разрыдаться, чтобы не прервать рыданием эту фальшивую, искусственно созданную и стоившую огромных мук атмосферу беспечности и лживой веселости. Я очень опасалась помешать его благоразумному решению со мной расстаться и никогда больше не видеть меня.
А он все пел и пел... Его темные глаза были особенно блестящими и часто останавливались на мне с каким-то новым, совершенно незнакомым мне выражением.
"Что это с ним?" - тревожно спрашивала я сама себя и, не находя ответа, старалась казаться веселой и смеялась. А он доставал все новые и новые нотные тетради.
- Не могу больше! Пальцы устали! - сказала я наконец, уронив руки на колени.
- Но ведь это в последний раз! - попросил он ласково.
- Не могу! Посмотри, уже второй час ночи!
Он спохватился:
- Ах да... Проклятая стрелка, как быстро она бежит!
Он встал, подошел к шкафчику, висевшему на стене, вынул из него перевязанную пачку и положил ее мне на колени.
- Что это?!
- Твои письма...
- Вот этого я от тебя никак не ожидала! - вспылила я. - Почему ты их не сжег? Почему? Хотел по шаблону цыганского романса: "Вот ваш портрет и писем связка"? Или ты делаешь это, чтобы дать пощечину моему самолюбию?..
- Что ты! Что ты! - Он схватил мои руки, покрывая их поцелуями. Глупая ты, я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, ты писала, когда немножечко любила меня... я не могу разорвать ни одного листка, написанного тобою! - И добавил, горько усмехнувшись: - Скоро ты снова поверишь в мою любовь... когда я докажу тебе, как легко мне расстаться с жизнью...
- Опять? Опять? - воскликнула я. - Что ты пугаешь и мучаешь меня? То вену вскрыл, то хотел маму зарезать... как тебе не стыдно! Ты ничего с собой не сделаешь, а просто тебе нравится мучить меня. Я устала, устала от всего того, во что ты обратил мою жизнь! - Не выдержав, я заплакала. - Вот и сейчас все у тебя какая-то театральность: "последний вечер", фрак, какой-то глупый парад, какие-то многозначительные фразы... Разве ты не видишь, как мне самой тяжело?
- Вижу, вижу. - он тоже заплакал.
Мы оба сели на диван, слезы наши смешались. Мы сидели обнявшись, он утирал мне слезы, утешал меня, ласково целуя и гладя мои волосы.
- Не надо... Не надо, успокойся! - тихо шептал он мне. - Ведь так сложились обстоятельства, сама знаешь, ты больше не веришь мне, моей любви... с этим клеймом я не могу жить... только прошу тебя: сдержи данное мне слово и никогда не снимай с пальца мое кольцо... - Он сжал и поцеловал мою левую руку, на которой было надето подаренное им кольцо.
Я взяла пачку моих писем. Встала, чтобы идти. Мысли в голове моей путались. Я не знала, что делать.
Я не могла поверить в то, что он может покончить с собой. Я плакала и страдала оттого только, что сама дала слово не видеть его и расстаться с ним, в то время как я любила его. В голове неотступно звучала фраза Валюшки: "Раз у него не удался план овладеть полностью всем тем, что ты имеешь, он был рад попользоваться хотя чем-нибудь".
Почти у самых дверей Владимир неожиданно меня остановил.
- Подожди, сядем на минутку. - Он усадил меня на диван. - Скажи, ты отдала то розовое платье портнихе?.. помнишь, из мятого китайского шелка?
- Платье?.. - я была поражена столь странным поворотом разговора. да... кажется... вроде бы мама отдала... а что?
- Когда же оно будет готово?
Он смотрел на меня как-то очень странно, его лицо стало вдруг чужим, неприятным, и где-то в глубине его глаз, как мне показалось, вспыхивали точно какие-то красноватые огоньки.
- Вовка! Вовка! Что с тобой? - закричала я, схватив его руку и тряся ее.
Он вскочил, провел по своему лицу, точно смахивая какую-то невидимую паутину.
- Иди, иди, - быстро заговорил он, задыхаясь, - немедленно, сейчас же уходи! Ну что же ты стоишь? Уходи! - И он даже толкнул меня.
- Вот теперь-то и не уйду! Потому что мне страшно, я и не уйду. - Я крепко обняла его. - Что случилось? Мне так страшно стало, и ты вдруг тоже показался мне странным! Что с тобой?..
Он отстранил мои руки и подошел к дивану, быстрым движением откинул подушки. За ними лежал маленький блестящий браунинг.
- Я хотел сначала в тебя... потом в себя... Но не смог... И теперь ухожу один, оставляю тебя. Ты так доверчива, так доверчива, Боже мой! невозможно причинить тебе зло, нет... не хватило у меня на это духу... Бросившись на диван, он закрыл лицо руками.
Не сказав ему ни слова, я вышла из его дверей и медленно стала спускаться по лестнице к выходу. Я слышала за своей спиной его шаги и ни минуты не была уверена в том, что сейчас мне в спину не грянет выстрел.
Но у самой двери он нагнал меня и ласково взял под руку. Со мной был прежний - нежный и ласковый Владимир.
Всю дорогу домой я проплакала. Я сознавала, что он вор, к тому же не желавший в этом раскаяться, сознавала, что дала маме слово оставить его, расстаться с ним навсегда, и, несмотря на это, хотелось броситься ему на шею, прижаться, остаться с ним навсегда, простить, забыть все, поверить снова в его любовь... Я еле-еле сдерживала себя.
- Зачем ты плачешь? Котик, ну скажи, зачем? Ведь ты же сама отталкиваешь меня! - говорил он. - Завтра меня не будет, и опять ты будешь плакать... А потом пройдет время, пройдут годы... Но никогда, никогда уже не сможешь ты быть счастливой! Никогда. Никто не сможет любить тебя так, как я люблю. Я желаю тебе счастья, но знаю: моя любовь навсегда отравит тебя...
У наших дверей он попросил меня перекрестить его.
- Я крещу тебя только для того, чтобы ты был благоразумен! - говорила я, крестя и целуя его. - Прошу тебя, живи, будь счастлив! Живи!
Так, целуясь и плача, мы крестили друг друга. Неожиданно распахнулась дверь нашей квартиры, и мы увидели маму, стоявшую на пороге. Я вырвалась из его объятий и вбежала в квартиру. Дверь за мной захлопнулась.
- Китти, ты с ума сошла, уже скоро рассвет, - взволнованно отчитывала меня мама. - Я не знала, что подумать! И опять у вас нежности... ты можешь целовать этого негодяя, вора? Что с тобой? Что это все значит? Что?..
Я махнула рукой и, рыдая, прошла по коридору в наши комнаты.
Там меня с нетерпением и любопытством ждала Валюшка. Она рассказала, что мама волновалась, плакала и много раз подходила к парадной двери, пока наконец не услыхала нашего разговора у порога. Тогда она открыла дверь.
Я, как могла, плача, обрывками рассказывая, сообщила им все, что было в этот вечер, не утаив ни одной подробности.
Мама страшно возмутилась:
- Мерзавец! Смел еще думать умереть вместе с тобой! Умереть в объятиях вора! Какая честь для княжны Мещерской!
Валюшка дико хохотала.
- Новая комедия! - давясь от хохота, говорила она. - Ты нас всех уморишь! Альфонс, обобравший свою тетку, обокравший тебя, негодяй, симулирующий самоубийство, темный тип... И из-за него ты плачешь? Ты просто дура! Не перечь! Останется жив! Такая дрянь не умирает. Завтра утром позвонишь и услышишь его тенорок!..
Так, слово за слово, Валя с мамой стали убеждать меня, а я слушала их, сидя за столом, и рвала свои письма, которые он мне только что отдал. Слова любви, ссор, примирений, нежности и ласки превращались в моих руках в мелкие обрывки, которые росли передо мной горкой мусора.
