- Ты в это дело свой нос не суй! Тогда прищемили, так теперь оторвут, - остерег он.
Острословам того и хватило, со всех сторон посыпалось:
- Ничего, бывалый нос, испытанный, его так просто не возьмешь!
- Краса Кулуша'
- Только ли Кулуша! На всю округу славный нос! Дышать на такой нос, не надышаться - уф-уф-уф!
- Эй, хватит лясы точить!
- Пусть Мухтай скажет'
- Пусть даст ответ!
Мухтасим встал, но из угла своего не вышел.
- Даю ответ. Отчего же не дать? В том, что его в таком виде всему аулу, каков он есть, показали, моей вины нет, ямагат. Как свалился Кашфулла пьяный, я велел запрячь лошадь и бережно доставить домой. Но шурин мой Ишти, сами знаете, умом скудноват, нашел, оказывается, где-то ручную тележку и забаву себе устроил, дескать, мясник он. Я его отругал за это, крепко отругал. - В голосе, в словах Лисы звучала скорбь. - Вот как это случилось. А что я напоил его... Так ведь я не уговаривал. Я с гостем сидел, а он попросил и сам, один выпил, даже с нами не чокнулся.
- Так и было? - Кылысбаев этому не очень поверил, повернулся к Зулькарнаеву. Тот, словно уже пришел к какому-то решению, сидел спокойный. - Сам попросил и выпил?
- Так и было. Сам попросил и выпил.
В озябшей было душе приунывшего уполномоченного сразу потеплело. Громовой голос снова обрел силу.
- А теперь мы слово дадим тебе, Кашфулла, сын Га-рифа Зулькарнаева. Как же ты теперь оправдываться будешь? Какие клятвы принесешь? Ну, послушаем, - и он сделал шаг назад. Дескать, сейчас перед вами еще один человек выступит.
Кашфулла спокойно встал, но из-за стола не вышел.
- Ни оправдываться, ни клятвы давать не буду, - как обычно, с нажимом на каждое слово, сказал он. - Как мне теперь вам в лицо смотреть и как вот эту печать, данную мне Советской властью, носить? - Из брезентового портфеля он достал белую тряпочку, не торопясь развернул ее, выложил на стол круглую печать и четырехугольный продолговатый штемпель, портфель убрал под стол. - Вот они, печать и штемпель, оба в целости-сохранности. Принимайте. Я с этой службы ухожу.
- Вот это сознательно! - одобрил Кылысбаев. Но печать со штемпелем в глубокий карман галифе почему-то сразу не убрал.
Сидевший в третьем ряду Нурислам в два прыжка взлетел на сцену. Первым делом схватил печать со штемпелем и сунул себе в карман. Народ даже ахнуть не успел.
- Это что за самоуправство, что за самоволие такое? Откуда такая спесь? Кто дал Зулькарнаеву право с печатью играть? Печать не девица - хочу женюсь, хочу разведусь. Панимаешь! - это он уже добавил для красы. - Где твоя честь, где афтаритет? Комар ужалил, а ты "разбой" кричишь? Красноармеец ты, который кровь проливал, или... это... Ладно, этого не скажу... Что, нюня, разобиделся? Вот еще барин, его превосходительство, хочет - приходит, хочет - уходит. Через нас, через наши головы переступить хочешь? Не выйдет! Ты не по своей воле сюда сел и так просто, по своей обиде не уйдешь. Нет, товарищ Зулькарнаев, кроме тебя еще мы есть. Мы! - он повернулся к народу и двумя руками обвел сидящих.
Кылысбаев пытался остановить его, но перебить Враля ему было не по силам.
- Есть мы, ямагат, или нет уже нас?
- Есть! - закричали. - Есть!
- А коли так, товарищ палнамуч, ни ты, ни разобиженный Кашфулла сами этого вопроса разрешить не можете, его мы решать обязаны... Покуда наш председатель нам годился?
- Годился, годился!
- Очень даже неплохой!
- Тогда побьем-потрясем и обратно на место посадим. Согласны?
- Согласны! Согласны!
- Пусть остается! Нурислам совсем разошелся:
- Вот что я тебе скажу, палнамуч Кылысбаев, ты нас и волостью, и властью не пугай. Мы сами себе власть! В волость тоже, бывало, хаживали, дорогу знаем. И с начальством тамошним знакомы. Одного тебя в первый раз видим.
- Погодите-ка, товарищи! - высоко поднял руку Кылысбаев. - Это же не собрание. Это черт знает что такое!
- Ты сам вначале сказал, что это собрание и не собрание вовсе, напомнил Нурислам.
Кылысбаев, конечно, из самоуверенных гордецов, но не совсем же безмозглый, понимает: сколько бы жеребенок ни лягался, но горы не свернет. Кроме двоих-троих сомневающихся, Кулуш стоит крепко. Собрание без вожжей, без уздечки несется. Нужно и то сказать, в те времена ораторов назначать, подготавливать, определять, кто о чем должен говорить, заранее собирать голоса - обычая еще не было. У людей - что на уме, то и на языке. Потому неправой воле одного не подчинились. Кылысбаеву, чтобы потом дать отчет в волости, надо было что-то делать. Он ведь думал: "Приеду, разоблачу и скину. Делов-то, на пять минут..." Ан не вышло, дела закрутились по-иному. Самое простое, законное - поставить на голосование. Тут уж и волостное начальство не придерется.
- Вас понял, ступай, садись на место, - сказал он Ну рисламу. - Ты, Зулькарнаев, тоже садись.
- А печать? - забеспокоился Враль.
- Положи на место. Никто не тронет.
Нурислам вынул из кармана печать со штемпелем и положил на белую тряпицу. Но, спустившись со сцены, на место не сел, стал, прислонившись к печке. Еще неясно, может, кончилась схватка, а может, и нет, надо быть наготове.
- Одно дело разговор, товарищи, и совсем другое дело - документ. Мне документ нужен, - решил подытожить уполномоченный.
Но в этот раз слово "Документ" прозвучало не так грозно, как давеча, за это время в кулушевцах отваги прибыло.
- А где мы его тебе возьмем? - спросил кто-то.
- Брать не надо, - Кылысбаев уже совсем приглушил голос. - Все, о чем говорили, поставим на голосование и узаконим. Первым было предложение снять Зулькарнаева с работы. Ставлю на голосование.
Опять поднялся крик:
- Не было такого предложения!
- Не слышали!
- Кто предложил?
- Я, - сказал уполномоченный.
- Ты не из нашего аула!
- Ты его не выбирал!
- Высокий ямагат! С одной стороны, товарищ Кылысбаев тоже из нашей волости, большой начальник, палнамучем приехал к нам, с другой стороны, его слова тоже нельзя со счетов сбрасывать, - залебезил завсегдатай мечети Искандер. - Надо принять предложение.
- Ладно, пусть по его будет.
- Давайте руки поднимать!
- Ставлю на голосование первый вопрос. - Кылысбаев подошел к краю сцены.
Его тусклый взгляд во второй раз обошел всех собравшихся, на этот раз и сидевших в задних рядах не упустил.
- Кто за то, чтобы снять Зулькарнаева Кашфуллу с председателей, пусть поднимут руку. Смелее товарищи, смелее!
"Смелых" оказалось пять или шесть.
- А кто за то, чтобы Зулькарнаева оставить на месте? Дружно взлетели руки.
- Теперь поднимите руки те, кто воздержался! Клуб молчал.
- Воздержался кто или нет? Собрание в смущении молчало.
- Ты только погляди, о чем спрашивает, бесстыдник!- громко зашептала соседке Партизанка Шаргия. Даже ей стало неловко.
- Мы, браток, перед таким важным собранием не то что воздержались, еще и тахарат - омовение совершили, - весьма доходчиво пояснил Нажип с Носом. Только зачем это в волости нужно знать?
Тут наконец дошло и до Кылысбаева. Нет, такого черного невежества, как в Кулуше, он не встречал нигде! Уполномоченный вспыхнул от стыда и злости. Хотел было объяснить, уже рот открыл, но по тому, как заблестели глаза у опамятовавшихся кулушевцев, понял, что лучше разговор о воздержании на этом прекратить.
- Значит, так... - сказал он. - Большинством голосов Зулькарнаев остается председателем. Потворствуете, понимаешь! Так в протокол и запишем. Но смотрите, как бы потом сами не пожалели. Все, собрание закрыто. Расходитесь!
Народ расходился медленно, без обычного оживления. Хоть и настояли на своем, но на душе осталась смута.
- Забирай свою печать, - сказал Кылысбаев, не глядя на Кашфуллу. - Но вперед не попадайся. В другой раз не вывернешься.
...Больше он ему не попался. Скоро Кылысбаева отправили исправлять мир в другие места. Потому и партийный вопрос Зулькарнаева наверху не рассматривали. Разговоры об этом случае в ауле понемногу затихли, а потом и сам случай забылся. Память у кулушевцев - что блюдце, мелкая. Где уж тут дурное помнить, на доброе бы головы хватило. Даже самые вздорные бабы, когда, бывало, сцепятся с председателем, о том не поминали. Однако самому Кашфулле того стыда и той горечи на всю жизнь хватило. Даже когда состарился уже, проснется порой среди ночи, вспомнит, и кольнет сердце. "Мясо-требуха! Мясо-потроха!" Когда бесчувственный лежал в тачке, слышал он эти слова. Слышал, но смысла их не понимал. А если бы и понимал?..
Долгими бессонными ночами Кашфулла думал о Кылыс-баеве, о том, как он вел себя тогда, о приказе, что привез из волости. Тянулись горькие мысли, наматывались на сердце, и не было им конца: "Я же не со злым умыслом, не преступление совершил, а по глупости своей, по вражьему коварству попал в беду. С Кылысбаевым мы представители одного класса, члены одной партии, проще говоря - одной совести люди. Он первым должен был протянуть мне руку помощи, спасти от позора, разобраться должен был, до сути добраться, правду от напраслины отделить. Он же приехал, чтобы одним махом свалить и раздавить. А вот мулла Муса своего единоверца Кутлыяра-муэдзина, если бы тот вроде меня оплошал, стал бы перед всем миром казнить? Наверное, не стал бы. Нет, не стал бы. Потому что он истовую службу Кут-лыяра, неприхотливый его быт знает и ценит. И приходу, и мулле самому Кутлыяр нужен. А я, значит, не нужен?" Так и жил в своих думах Кашфулла - сверху одни угрозы слышал и ничего иного, кроме наказания, для себя не ждал. Потом через годы пришли другие мысли: "Может, время того требовало: чужих не щадить, своих не миловать?" Пытался оправдать Кылысбаева и тех, кто был над ним, кто приказывал ему. "Но тогда - что же тогда время? Время - это мы. Каковы мы таково и время. Так, а не наоборот".
