КОМУ ВРАГ?
Прошло лет двенадцать - тринадцать, и новая беда свалилась на голову Зулькарнаева Кашфуллы, и даже не беда - когда бы беда! - обвинение страшное!
Надо сказать, что за семь лет до того Ак-якуповскую волость упразднили и вместо нее учредили Булакский район. И вот в середине июля вызвали нашего председателя в этот самый Булак. Вызвали - и обратно не отпустили. День прошел - его нет, второй миновал - нет его...
Но прежде чем рассказывать дальше, бросим короткий взгляд назад. Так надо.
Кулушевцы испокон веков, можно сказать, писанием не увлекались. Куда-то, на кого-то доносы и ябеды почти не слали. "Почти" - я сказал недаром. Тут намек есть. И вот какой. Все же был грех: в конце прошлого века поставили кулушевцы тридцать шесть подписей и девяносто одну тамгу и отправили на боярина Колесарова жалобу царскому величеству самому. Ненасытный Колесаров, не довольствуясь теми наделами, что отхватил на демском лугу раньше, привез губернских землемеров и нарезал себе лучшие покосы - мол, чуть не в ханские еще времена кулушевские старейшины продали их то ли деду Колесарова, то ли прадеду его. Как выяснилось, даже купчая на то бумага нашлась - с пришлепнутой печатью. Однако кулушевцам ее не показали. Хоть и не скоро, но пришел от верных царских слуг ответ. Он был такой: "А коли опять кулушевцы смуту поднимут, схватить зачинщиков и отсыпать им по пятьдесят плетей". Тридцать шесть подписей и девяносто одна тамга притихли и больше голоса не поднимали... После того из аула никаких бумаг --ни в хвалу, ни в хулу, ни тем паче с жалобой - не выходило.
Но тяжба с Колесаровым на том сразу не унялась. Через год примерно посоветовались старейшины аула и решили направить ходока - чтоб шел он к его царской милости прямиком. Сунули в руки послу денежки, собранные с миру на дорожные расходы, навьючили за спину назначенную царю в гостинец кадушку с медом, посадили на только что проложенную чугунку и отправили в стольный град. Послом же выбрали ладного, на слово быстрого, умом острого молодца по имени Сырлыбай - деда нашего Нурислама. В провожатые проворному Сырлыбаю дали медлительного копотуна по имени Абдульман. Но на первой же остановке, маленьком разъезде Дятел, Абдульман, с намерением справить большую надобность, отправился в заросли краснотала. Дело затянулось, поезд больше ждать не мог и тронулся. Абдульман же понуканий не любил и начатого, тем более в таком деле, на половине не бросал. Не было такой привычки. Так и остался сидеть. Пришлось Сырлыбаю проделать свой путь в одиночестве. Месяца не прошло, путешественник вернулся в Кулуш. А вернувшись, дал обществу отчет - полный и без утайки. Отчет сей - из уст в уста, от дедов к отцам, от отцов к нам - дошел и до наших дней. А я, слово в слово, довожу и до вас.
А сказал он так*:
* О похождениях Сырлыбая я много лет рассказывал в дружеских беседах. Понемногу они превратились в бродячий сюжет. Потом кое-кто из моих товарищей с моего молчаливого согласия вставил его и в свои сочинения. Прим. автора.
...Отвел я дверь в золотом дворце чуть-чуть, на ниточку, и вижу: сидит его царская милость на троне, а вокруг визири на коленях стоят, повелений ждут, табун голов в сто. Владыка тут же метнул взгляд на дверь. Царь, он царь и есть. Бога земной наместник. Все чует.
- Откуда прибыл? Кто ты? - спрашивает.
- В Башкирии живем, демскую воду пьем, - отвечаю. - Зовусь Сырлыбай.
- Давай, Сырлыбай, вот сюда, в красный угол проходи, - приветливым голосом сказал наш халиф. Затем не спеша оглядел своих визирей. - Ступайте. Повеления мои получите завтра. Видите же, гость пришел.
Тут вся челядь словно сквозь землю провалилась. Царь корону снял. Волосы, гляжу, кудрявые, черные. Только мы остались вдвоем, я хотел было сразу обо всех злодействах жадного Колесарова рассказать, просьбу нашу выложить, рот уже открыл, но его царская милость так отрезал:
- Нет, - говорит, - верный мой слуга Сырлыбай, покуда угощения моего не отведаешь, чтобы о деле и звука от тебя не слышал.
Поперек царя не пойдешь, я покорился.
- Мощь твоя, владыка мой, хан-султан, беспредельна, что ни скажешь, на все твоя воля.
- Есть маленько, - сказал царь и повел меня в гостевую половину. А убранство там - словами не расскажешь. На полу большой узорный палас раскинут. На большом хике войлок расстелен - молока белей, на малом хике подушки да перины горой высятся, с жердочки под потолком цветастые одеяла свисают, на окошках вышитые полотенца с кисточками висят, возле печки серебряный таз с серебряным кум-ганом стоят. Владычица наша, царя, значит, законная супруга, поначалу-то маслом не растаяла, медом не растеклась. Нравом, выходит, не шибко открытая, не то что муж. Погордиться любит. Но выставил я перед ней кадушку с медом, сразу глазки сверкнули. Тут же сунулась мизинчиком в мед, слизнула и чуть не взвизгнула:
- Ой, батюшки! - говорит. - Как вкусно-то! Пальчики оближешь!
- Так и лижи! - говорю. - Досыта лижи, меда не жалко. Я еще привезу.
Ребятни ихней не видать, у гостя под ногами не путаются, видать - в строгости держат, в благонравии. Только девушка одна, в приживалочках у них, молоденькая такая, туда-сюда порхает. Я сапоги скинул, так она портянки тут же сушить повесила. Хожу в носках. Что ни говори, осенняя распутица, ноги промокли. Пока то да се, приживалочка эта на белом войлоке скатерть расстелила. Белого калача большими ломтями нарезала, вот такую голову сахара выставила, колотый тоже был. На сковороде чуть не гору картошки вынесла, на чистом топленом масле картошка поджарена, так и шипит. Альба ли, халва ли, баурсак там и пряники, изюм и урюк, всех фруктов-ягод, какие "в мошне вызревают", - сколько душа пожелает. Вот только мясного ничего не подали. Верно, значит, слово, что царь мяса не ест, только сластями всякими пробавляется... Скоро и кипящий самовар подоспел.
Бике-царица кадушку-то взяла и ушла на хозяйскую половину. Остались мы вдвоем. Царь корону надел и взобрался на хике во главе застолья, я, подогнув ногу, с краю сел, чуть его пониже. Посидел наш шах-падишах, посмотрел на меня в задумчивости.
- Не знаю, как примешь, - говорит. - Если бутылку... того-сего... рассургучу? Коли истинный ты мусульманин, можешь и не одобрить.
- Верно говоришь, владыка мой, хан-султан. Истинный мусульманин, стойкий. Хмельное нам во грех. Бог не велит.
- Ай, афарин! - похвалил меня повелитель наш. - Таким верным и надо быть всегда - и богу, и царю.
- Иншалла! - говорю. - Чего-чего, а верности сколько хочешь. Под завязку. Хоть отбавляй.
- Похвально, - кивнул царь и бороду погладил, одобряет, значит. - Не то визири мои доносят: по нынешним временам и мусульмане озоровать начали, с пути сбились, к зелью этому пристрастились. А от пьяных голов верности не жди.
- Истинная правда, владыка мой, хан-султан, какая уж верность!
Когда чай допили и чашки на блюдца вверх дном поставили, я рассказал о злодействах паука нашего Колесара, все жалобы до ушей их царской милости донес. Я и досказать не успел, а из глаз повелителя нашего сквозь слезы метнулись искры.
- Ах он Колесар, ах он разбойник! - закричал владыка-царь, знать, все терпение вышло у кроткого и терпеливого отца нашего. - Да я ему... да я псу этому так хвост накручу! Он у меня каждому встречному пятки лизать будет, завтра же своим визирям отдам приказ - чтоб всю ту землю кулушевцам обратно вернули! А псу этому, Колесару, кара будет жестокая.
После утреннего чая стал я собираться в обратную дорогу, а царь наш помялся немного и говорит:
- Сам я, видишь, весь в государственных заботах, мальчишки мои еще маловаты, от слуг проку мало, вконец разленились. Про те дрова говорю, что за сараем свалены. Распилил бы ты их и сложил в поленницу. Хоть подсохнут немного, пока дожди не зарядили. Кто-нибудь из слуг поможет. Я и сам мастак дрова колоть. Только держава на мне. А после державных трудов много не наработаешь. Дни уже короткие стали. Дворец, сам видишь, большой, дров уходит много. Приказать не могу - ты гость.
- А ты - всей земли отец. Волен и приказывать. Все исполню.
Тогда на это царь опять свое обещание повторил:
- Я вероломному этому Колесару крепко задам! Ишь, дуролом!
За четыре дня возов пятнадцать распилил, расколол и вдоль задней стенки дворца в два ряда поленницу сложил. Правда, один его слуга помогал, но такой рохля, вроде нашего Абдуль мана. Когда я уходить собрался, их царская милость взгрустнул маленько.
- Ну, с богом, мой верный слуга, - сказал он на прощание, - не обессудь. Чем бы ни наградил я тебя за службу - все будет мало. Душу бы выложил, да без души не проживешь. Самому нужна. Вот, дарю тебе свои валенки, я в них только дома по войлоку хожу. Беречь будешь - на сто лет хватит, - и сунул мне пару рыжих валенок, недавно подшитых. Эти вот самые. От радости я даже спасибо толком сказать не сумел.
Их царская милость до самых ворот меня проводил. Я уже порядком отошел, слышу, кричит он:
- Кулушевцам от меня привет передай! Царский привет, он ведь не всякому-у!
