“храм уединенного размышленья”.[Вместо “На ней были ~ размышленья”: два или три куста ~ пространстве (РМ)] Пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в английских садах русских помещиков. У подошвы этого возвышения и частию по самому скату темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые[Вместо “бревенчатые”: русские; а. Начато: руб<ленные>] избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал более двух сот. Нигде [впрочем] между ними растущего деревца, или какой-нибудь зелени. Везде гляде<ло> только одно бревно. Вид оживляли только разве три бабы, шлепавшие, стоя на деревяной жердочке, мокрым бельем по воде и перебранивавшиеся издалека между собою, да двое мальчишек, которые, [Вместо “между ними ~ которые”: ни деревца — Двое мальчишек (РМ); а. ни деревца, всё бревна да бревна. У пруда видны были три бабы, шлепавшие, стоя на деревянной жердочке, мокрым бельем по воде и несколько мальчишек, которые] поднявши рубашенки, брели по пруду, [брели по нем] разбрызгивая ногами воду с таким спокойным видом, как будто занимались делом. Поодаль в стороне темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес. Даже самая погода в это время очень кстати прислужилась. День был не то ясный, [не то серый] не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает на мундирах гарнизонных солдат, [а. а просто цвету мундира гарнизонных солдат] этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого[а. но мертвецки пьяного] по воскресным дням. Для пополненья картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то, что голова его продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки. Подъезжая ко двору, Чичиков заметил, что на крыльце стоял сам хозяин в зеленом шалоновом сюртуке, приставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть хорошенько[Далее начато: а. приб<лижающийся>; б. по мере того] подъезжавший экипаж. По мере того, как бричка близилась к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более.
“Павел Иванович!” вскричал он наконец, когда Чичиков вылезал из брички: “насилу вы-таки нас вспомнили”.
Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попытаемся, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине дома. Но тут автор должен признаться, что это очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера. Там просто бросай краски со всей руки на полотно: [Там просто ляпай кистью со всей руки] черные палящие глаза, [Вместо “черные ~ глаза”: огненные глаза] нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый как огонь плащ[закинутый на плечо черный или огненный плащ] — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем, как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей — эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собой выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывать взгляд. [Вместо “эти господа ~ взгляд”: О, это пытка для автора. Он [долго] должен над ним долго продумать, прежде чем приняться за кисть; а. Начато: О здесь много работы; б. Начато: О здесь должно сильно напрягать зрение и [много] далеко углублять; в. Начато: Эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание [пока заставишь выйти] и далеко углублять уже изощренный в науке выпытывать. ]
Один бог разве может сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: “люди так себе, ни то, ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан”, как говорит пословица. Может быть к ним [нужно] следует присоединить и Манилова. Он был на взгляд человек [очень] видный; в выражении лица его было что-то приятное, но уж слишком сладкое; во всех приемах его видно было что-то снискивающее расположения и знакомства. Он приятно улыбался, лицом был вовсе не дурен: [Вместо “Есть род ~ не дурен”: “На Руси ~ не дурен собою (РМ); а. Начато: Есть род людей, которых называют на Руси: так себе] блондин с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! в следующую затем минуту ничего не скажешь; а в третью скажешь: “чорт знает, что такое!” и отойдешь подальше. Если ж не отойдешь, то почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, которое можешь услышать почти от всякого, если коснешься его предмета. У всякого есть какое-нибудь влечение: один имеет влечение к борзым собакам;[Вместо: “У всякого ~ собакам”: У всякого ~ всех собак (РМ)] другой мастер лихо пообедать; третий охотник сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; четвертый [просто спит] с желаньем более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гуляньи с каким-нибудь [камергером или] флигель-адъютантом, и чтоб увидели это его знакомые; пятый имеет уже такую руку, которая чувствует влечение непреодолимое заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука шестого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков. Словом, у всякого есть свое; но у Манилова ничего не было. [Вместо “третий охотник ~ не было”: этому уже ~ никакой страсти (РМ); а. Начато: Третий ~ его знакомые. Тот не знает, что делать с своей рукой, которая чувствует зуд непреодолимый; у того рука чешется заломить угол бубновому тузу или двойке, тогда как рука какого-нибудь иного] Дома он говорил[говорил по обыкновению] очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве только одному богу было известно. [разве один бог мог знать] Хозяйством он нельзя сказать чтобы занимался: [Хозяйством тоже нельзя сказать, чтобы он очень занимался] он даже никогда не ездил на поля; хозяйство шло как-то само собою. Когда прикащик говорил: “Хорошо бы, барин, то и то сделать”, “Да, не дурно”, отвечал он обыкновенно куря трубку, которую курить сделал [он] привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером. “Да, именно, не дурно”, повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою в затылок, говорил: “Барин, позволь отлучиться на работу, подать заработать!” “Ступай”, говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо его принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались одними только словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на 14 странице, которую он постоянно читал уже два года. В доме его чего-нибудь вечно недоставало. В гостиной стояла у него прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма не дешево, но одно кресло было сломано и только для вида были приставлены к нему ручка и ножка, и хозяин всякой раз предостерегал своего гостя словами: “Не садитесь на это кресло, оно худо”, а предостережение это делалось постоянно в продолжение шести лет, то есть с того времени, как сломалось кресло. В иной комнате и вовсе не было мебели; хотя он и говорил в первые дни после женитьбы своей: “Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату на время хоть какую-нибудь мебель поставить”. Ввечеру подавался на стол тоже очень щегольской [высокой] подсвешник из темной бронзы с тремя античными грациями и перламутным зонтиком, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, [и весь] свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги. Жена его… впрочем, они совершенно были довольны друг другом. Несмотря на то, что минуло более 8 лет их супружеству, из них всё еще каждый приносил друг другу или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек, и говорил трогательно-нежным голосом, [а. нежно-трогательным] выражавшим совершенную любовь: “Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек”.[Далее начато: Натурально] Само собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно. Ко дню рожденья приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку. И весьма часто сидя на диване, вдруг, и совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась в то время в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно было прочесть небольшой листок[а. номер] газеты. Словом, они были то, что говорится счастливы. Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий и обязанностей, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов: зачем, например, не весьма опрятно на кухне, зачем довольно пусто в кладовой, зачем воровка ключница, зачем нечистоплотны слуги, зачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает в остальное время. Но, впрочем, как же и заниматься такими низкими предметами? Манилова хорошо воспитана. А хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепиано для доставления приятных минут супругу и наконец собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в методах, особенно в нынешнее время; всё это [впрочем] более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепиано, потом французской язык, а там уже хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то есть вязание кошельков, потом французской язык, а там уже фортепьяно. Разные бывают методы. Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед. [Вместо “В гостиной ~ вперед”: В одной комнате ~ вперед (РМ); а. В одной комнате была у него прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, что, вероятно, стоило ему недешево. Но зато одно [кресло] из кресел было без ручки [и ножки который только] и без одной ножки, которые были только приставлены, и хозяин всякой раз предостерегал своего гостя: “Не садитесь на это кресло, оно сломано”, и это предостережение он делал всякой раз постоянно в продолжение шести лет, т. е. с того времени, как оно сломалось, а в иной комнате и вовсе не было мебели, хотя он и говорил в первые дни после замужества: “Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату на время хоть какую-нибудь мебель поставить”. Ввечеру тоже подавался весьма недурной [бронзовый] темный бронзовый подсвечник с античными тремя грациями и перламутным зонтиком и рядом с ним какой-то просто медный [кривой] нагнувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги!
