class="p1">— Я совершенно здоров, — ответил Фарурей, — скажу даже вам, что ноги у меня значительно поправились от мази доктора Шварца; нет у меня никакого особенного занятия; но я боюсь надоедать, особенно вам.
— Кто же вам сказал, что вы надоедаете?
— Я вижу это очень хорошо… С некоторого времени вы всегда так безжалостны ко мне, так при мне печальны и раздражительны, что я желаю скрыться с глаз ваших и не выводить вас из терпения.
— Благодарю за эту заботливость обо мне, — ответила Цеся, холодно и гордо обмеривая его взглядом, — но как же вы это заметили теперь столько вещей, не виденных вами прежде?
— Que voulez vous? [66] Вы сами замечаете, что я старик. Как старик я много смотрю, много думаю…
— А, так вы осмотрелись! — произнесла Цеся со смехом. — Délicieux! Charmant! [67]
— Точно так, — сказал холодно Фарурей, — а вместе с тем я заметил, что вы очень молоды, слишком молоды для такого старого человека.
— Что же это, выговор? Что это такое?
— Ничего. Я только немного поздно опомнился.
— Отчего же так поздно? — ухватилась за слова Цеся.
Фарурей замолчал, удерживаясь от дальнейшего объяснения; но разгорячившаяся Цеся вела его дальше, раздражая до конца, словно нарочно.
— Ха, ха! — засмеялась она. — Какой вы сегодня неоцененный! Что же далее, любезный маршалек, что далее?
— Сударыня, — сказал маршалек, вдруг останавливаясь перед ней и принимая вид вместе и печальный, и серьезный. — Действительно, никогда не поздно остеречься, если готов сделать какую-нибудь неловкость. Я в одной только ошибке сознаюсь смиренно, должен просить у вас извинения.
— В которой? — спросила опытная Цеся, выводя его из терпения. — Их было столько!..
— В одной и, кажется мне, единственной, в которой я могу упрекнуть себя: это в том, что смея думать, что сумею понравиться вам… Я — старик, дряхлый подагрик, я смел надеяться заслужить если не любовь, по крайней мере сострадание и некоторое внимание. Это была минута заблуждения, теперь…
— Теперь у вас открылись глаза! Que c'est heureux! [68] — перебила его Цеся с хохотом. — Кончайте же!
— Данное мне слово возвращаю вам с прискорбием, но с убеждением, что мы бы не были, не могли бы быть счастливы друг с другом. Я вам, вижу это поздно, увы, вовсе не гожусь; у меня есть еще немного чувства и крошечка гордости. Вы найдете другого, вероятно, достойнее меня.
Говоря это, Фарурей, с достоинством и важностью, вежливо поклонился.
— И что же вы скажете мне еще столько же любезного и приятного? — спросила Цеся в досаде, приближаясь к нему.
— Вы простите меня, что я так долго заблуждался, что я так безжалостно надоедал вам своей фигурой. Возвращаю вам обещание сделать меня счастливым, возвращаю свободу; надеюсь, что хоть сегодня вы должны быть довольны мною.
— Совершенно, — ответила Цеся, удерживая себя в припадке злобы, — благодарю вас от души за свободу и освобождаю и вас. Не сомневаюсь, что пани Галина С… составит для вас более приличную партию; она годами десятью старше меня и далеко, далеко опытнее меня.
Кинув эту последнюю стрелу в глаза старому любезнику, Цеся присела с притворною важностью и выбежала, хлопнув за собою дверью. Фарурей в некотором замешательстве взял шляпу и вышел проститься с графом.
Надо было и с ним поговорить, и ему возвратить данное слово. Фарурей очень хорошо понимал затруднительность своего положения; но это было необходимо; он потащился с печальным лицом и, не желая тянуть долго, подбираться понемножку, решился лучше сразу сорвать маску и прямо сказал вовсе не приготовленному к этому удару Дендере:
— Граф, с грустью мне приходится отказаться от лестных надежд теснейшего соединения с вашим домом. Панна Цецилия, как я замечаю уже давно, не может привыкнуть ко мне; года наши несоответственны; я немного старею.
Захваченный врасплох, Дендера взглянул дико и воскликнул:
— Позвольте сказать вам, почтеннейший маршалек, что эти раздумыванья пришли несколько поздно.
— Напротив, совершенно еще вовремя, чтобы не связать участь прекрасной графини. Я возвратил данное мне слово; она приняла его и взаимно освободила меня; расстались мы без слез и без сожаленья.
— Как это, как это? Но что же случилось? Что могло быть поводом? Какое-нибудь минутное недоразумение?
— Нет граф. Я ждал долго, разглядывал внимательно, обманывался надеждой до последней возможности; наконец, надо было подчиниться действительности; мы оба убедились, что мы друг другу не пара.
— Но я не согласен на это, маршалек! Такой разрыв невозможен, это оскорбление моему дому.
Фарурей, улыбаясь, пожал плечами.
— Это должно быть, если уж есть; это дело оконченное.
— Я на это не согласен! Я на это не согласен! Я потребую удовлетворения.
— Как? — спросил холодно Фарурей. — Не понимаю, чем же вы помогли бы?
— Дочь моя этим скомпрометирована; целый свет знает об ее обрученье. Так разойтись невозможно!..
— А если разошлось? — возразил маршалек, опять с величайшим хладнокровием.
— Но ведь это страшное оскорбление всем нам! Я, Сильван, Вацлав станем требовать от вас удовлетворения!
Маршалек, слышавший, видно, от соседей о плохом положении дел Дендеров, подошел к графу.
— Любезный граф, — сказал он, кланяясь, — все это хорошо, но вы знаете, что в человека, которому должны деньги, не стреляют. Отдайте мне долг, потом вы и Сильван пришлете секундантов, уговоримся о времени, месте и оружии, и будем драться.
— Очень хорошо, очень хорошо! — закричал Дендера в бешенстве.
— Есть и буду к вашим услугам, а теперь позвольте проститься, — сказал Фарурей, хватаясь за ручку двери. — Votre serviteur.
Цеся ходила по комнате, взволнованная и заплаканная от досады, когда вбежал отец с таким безумным взглядом, до того раздраженный, убитый, изменившийся, что, взглянув на него, дочь попятилась в ужасе.
— Что ж это опять? — воскликнул он. — Вы хотите живого положить меня в гроб, вы хотите моей смерти? Что за новое сумасшествие? Что ты сделала с Фаруреем, который отказывается?
— Я? Ничего не знаю.
— Да ты же подала ему повод?
— Повторяю тебе, папа, это каприз старика. Но чем же тут особенно огорчаться?..
— Это нас губит! Женитьба Сильвана, разрыв с Фаруреем — это такие удары, которые нельзя перенести. Кто возьмет теперь тебя, дочь, достойная своей матери?
— Папа! Я тут не виновата, Фарурей ухаживает за Галиной.
— Не виновата! Все не виноваты, а кто же виноват? Зачем сначала завлекала его, а потом отталкивала по какой-то непонятной странности? Насмехалась над стариком, вертела его, как ребенка, оскорбляла его. Так вы хотите убить меня? Вы хотите убить меня! Ты, твоя бабка, твоя мать, Сильван… все, все сговорились отравить мое спокойствие…
Цеся замолчала. Граф стал быстро прохаживаться.
— Пиши ему, делай, что хочешь,
