На угор они не пошли. Горе было обоюдным, и его не хотелось нести на люди.
* * *
Бабушка в душе почему-то все еще не верила, что Пашута ее взаправду женился, и когда он вошел в избу, она первым делом спросила:
- Один?
- Один. С кем еще?
- A о какой жене писал? Жены нет?
- Жена есть.
- Так хоть привез бы, показал, какую облюбовал да выбрал.
- Еще приедет. Недосуг было. Мы к тебе в гости все приедем.
- Вот-вот, всех и надо.
- Здравствуй, бабушка! Здравствуй, Шурка! - И Павел поздоровался за руку и с бабушкой и с братом.
Стояла осень, дороги всюду были непролазные, даже в самой деревне от дома к дому перебирались не по земле, а по изгородям, по жердочкам либо прыгали вдоль заборов да палисадников с камушка на камушек, с бугорка на бугорок.
На Павле топорщился дорожный брезентовый макинтош, в каких осенью разъезжают по колхозам районные уполномоченные; кожаные, с высокими голенищами сапоги казались тоже брезентовыми - таким плотным слоем покрыла их подсохшая грязь. Кепка на Павле была кожаная, в деревнях такие кепки даже шоферы раздобыть не могут. Портфеля у него не было, но все равно и без портфеля Павел так походил на районного ответственного товарища, что бабушка умилилась и сразу забыла обо всех своих обидах и горестях. Нет, что там ни говори, а не зря, видно, Пашута учился! Вот уже и рот больше не открывает, отучили, должно, возмужал парень. Рабочий он або кто другой, столяр, або слесарь, або еще кто, все равно городской житель. Даже если он простой кузнец покамест, так ведь и кузнец не деревенский, не у горна, не с кувалдой какой-нибудь стоит. Начать - главное дело, а там пойдет. Только бы на виду быть. А он, должно, теперь на виду. Вишь, какой стал сам по себе заметный да самостоятельный. Шурка что? Шурке, знамо дело, неловко, что не поучился, обижается на всех, злобится. А Пашута - вот он весь тут.
- На подводе, поди-ко, приехал али на машине або как? - захлопотала бабушка вокруг Павла.
- На подводе,- ответил Павел.
- На казенной али на какой?
- На попутной.
- Не озяб ли, Пашута, не продрог ли? Плащ-то сюда давай, я его вычищу да высушу. Ноги-то не мокрые ли? Сапожки снимай сразу, я их помою да на печке подсушу.
- На печку сапоги нельзя, кожа портится. А вымыть можно,- сказал Павел, снимая с себя все и отряхиваясь и одергивая пиджак и рубашку. Сапоги он поставил к умывальнику, а на ноги надел старые бабушкины валенки.
- Чайку, наверно, тебе, Пашута,- егозилась бабушка,- с дороги-то погреешься. Ох, и осень нынче, ох, и погода! Никогда раньше, такого климату не было, все пошло наперекос. Так поставить самоварчик-то?
- Озяб я, бабушка, водочки бы стаканчик! - вдруг сказал Павел, сказал и не засмеялся.
- О, господи! - опешила бабушка.- Да шутишь ты, что ли?
- Озяб я, не заболеть бы.
Бабушка посмотрела на серьезное Пашутино лицо, подумала и согласилась:
- Водочка, она, верно, помогает, ничего не скажешь. Раньше я тоже, бывало, как закашляю, так выпью лафетничек да протру поясницу - и ничего, вся хвороба перегорит. Водочка - это верно! Только вот при Шуре как-то опасаться стала. Паренек-то еще не вызрел: думаю, не дай господи, если начнет раньше времени потреблять, а я виновата буду. Нет у меня водочки, Пашута.
- Ну нет так нет. Тогда чаю!
Шурка встал и вышел из избы, в сенях он загремел ведрами - отправился на колодец за водой для самовара.
Павел вынес из-под полатей свой чемоданчик, положил на лавку поближе к столу и открыл.
- Моя Валерия вам подарки послала, бабушка,- и тебе и Шурке. Кланяться велела! - говорил он, выкладывая на стол несколько белых хлебцев домашнего печения, кулек с фруктовыми подушечками, слипшимися в сплошной комок, с проступившей кое-где патокой, кулек мятных пряников, пачку чаю в двадцать пять граммов, стопку ученических тетрадок - видимо, из тех, что сам не успел исписать,- да два школьных карандаша. А на-последок достал снизу, из-под газетной прокладки, кремовый полушерстяной платок с ярким, вышитым гладью крупным цветком во весь уголок - для бабушки да штапельный белый шарфик для брата.
- Вот! - сказал он, сам любуясь привезенными подарками.- Как в магазине.
Бабушка особенно обрадовалась сластям и чаю.
- Спасибо, вот уж спасибо! - то и дело повторяла она.- Вот уж знала, что послать. Ты думаешь, у нас чай? Разве по таким дорогам чай возят? Мы малиновый да клубничный пьем, в плитках.
За полушалок тоже благодарила, только примерять не стала, постеснялась.
- Куда мне, старухе, такой яркий? Не по роже кожа. Его бы Нюрке Молчунье подарил, девка то и дело о тебе спрашивала, полагалась на тебя. А нам сколько добра сделала - и не сказать!
Павел на это ничего не ответил. А когда вошел с ведром воды Шурка, он взял белый мягкий шарфик, встряхнул его, как заячью шкурку, и накинул на шею брата.
- Вот это тебе. От Валерии от моей.
- Спасибо! - поблагодарил Шурка.
- Торопился я очень со сборами, а то бы она больше послала всего. Она у меня такая! - хвалился Павел.
Анисья снова начала благодарить и Павла, и его жену.
- Да уж видно, что она такая! Уж знала, что послать, чем нас потешить. Как же ты такую бабу себе отхватил, городская ведь она?
- Городская, бабушка.
- Чем же ты взял ее, приворожил чем?
- Да ведь и я теперь не деревенский.
- А все-таки? Городские, ведь они гордые. А ты еще не совсем, поди, обтерся або совсем?
- Она у меня умная, бабушка. Она меня сразу увидела: "Ты, говорит, человек с будущим!" - продолжал хвалиться Павел.- Это мы с ней вместе на курорте были.
- Неужто и она по курортам ездит? - ахнула Анисья.- Скудается она чем або что?
- Да нет, здоровая. На курорты и здоровые ездят, отдыхают.
-- Ой, паре! - охает Анисья.- Хоть бы Шурку этак-то послали куда-нибудь.
Павел удивился.
- А зачем ему это? И за что его? Он в деревне живет...
- И то верно,- согласилась бабушка.- Не за что. Да и не попросится он никогда. А старая она или молодая, жена-то, что по курортам ездит?
- Она, бабушка, одна у отца с матерью. И батька ее смолоду на курорты посылал. Вот и встретились.
- Ну, дай тебе бог! Добрая, видно: ишь, какой шарфик послала.
- Это для зимы или для лета? - спросил Шурка про шарфик.
- На всю жизнь хватит - и для лета и для зимы. На беседки будешь в нем ходить.
- Я же не всю жизнь буду на беседки ходить.
- Походишь еще.
- Ладно, спасибо. А тетради для чего? Бабушка неграмотная, мне учиться уже поздно.- Казалось, брат был недоволен подарками.
- Тетради для писем. Чтобы мне писал. Почему не ответил на письмо? - с упреком спросил Павел.
- Не знали мы, что ответить,- буркнул Шурка. Он был мрачен.
Бабушка убрала со стола все, кроме конфет, пряников и чаю, залила воду в самовар, опустила в трубу горящую лучину и угли и вернулась к столу.
- Ты уж прости, что не ответили,- вмешалась она в разговор.- Это я виновата.
- Тебе ведь не письмо нужно было,- мрачно заметил Шурка.
- А что мне нужно?
- Сам знаешь.
- А ты думаешь, если я женился, так уж больше ничего мне и не нужно? Все тебе одному? Ты думаешь, легко на ноги становиться?
- Ничего я не думаю. Только других с ног не сбивай.
-- Я свое требую.
Шурка заморгал глазами.
- Ты требуешь? Нам показалось, что ты просишь. Чего ты требуешь?
- Того и требую!
- Ну говори, говори!
- Ладно, успеем еще, поговорим.
- Да уж говори сразу, чего тут.
- Ладно.
Похоже было, что братья начали горячиться, и бабушка встревожилась:
- Вы что, родненькие, о чем вы, родненькие! Ну-ка не сходите с ума, помолчите. Вот сейчас самоварчик спроворю, вот сейчас на стол его.
А Павел удивлялся, как это младший брат может в чем-то не соглашаться с ним.
Когда самовар закипел, бабушка хотела сама подать его, но Шурка вскочил с лавки, крупно шагнул в кухню, не грубо, но решительно отвел локтем ее руки, сдунул с крышки самовара угольную пыль и легко перенес его на стол. Пар столбом ударил в висячую лампу, стекло которой мгновенно запотело. Бабушка заметила это и испуганно передвинула самовар вместе с подносом чуть в сторону. В медных начищенных боках его, искаженно отразивших светлые прямоугольники окон, сахарницу с карамельками и стаканы на блюдцах, теперь не прекращалось движение. Вот бабушка уселась на табуретку перед краном, заварила чай из пачки, привезенной Павлом, и поставила белый с синими горошинками чайник на конфорку - руки ее мелькали в выпуклой медной глубине, то уменьшаясь, то увеличиваясь до чудовищной уродливости; вот Павел залез за стол, придвинул к себе чашку, еще пустую, и взял в рот из сахарницы пузатенькую карамельку с выдавленной липкой патокой - в отражении рот его разверзся до нелепых размеров и быстро захлопнулся; с другой стороны стола к самовару придвинулся Шурка, голова его была опущена, и в медном зеркале отразились не лицо, не руки, а темя да затылок, и длинные, как девичьи, волосы свесились до самого стола, от конфорки до поддувала.
