Начинался новый день, и будут, наверное, в нем и радости и огорчения, и встретит их Екатерина Ивановна Кудряшова спокойно, без суеты и страха. Радостями поделится со всеми, щедро, как эта земля, на которой она выросла и в заботах о которой состарилась; горе спрячет в себе, и не согнется под его тяжестью, и будет идти по жизни с открытым лицом и чистой совестью.
Глава шестая
НАТАША
"Здравствуй, Женя! Сегодня я проснулась на заре, сидела у окна и наблюдала восход солнца. Оно здесь не такое, как у нас в Добринке. Ты не забыл то утро после школьного бала? Я вспомнила его и вдруг остро почувствовала, как далеко мы теперь друг от друга. Мне стало грустно-грустно. Наверное, у меня на глазах выступили слезы, потому что подошла мама, обняла меня и сказала: "Привыкай, доченька, привыкай..." А при чем здесь "привыкай", если я о тебе думала? Разве можно привыкнуть к разлуке, правда, Жень?,
Пиши мне чаще, Женечка, я тебя очень прошу. Твои письма пахнут степью, нашей школой, я даже не знаю, чем еще, но чем-то родным, от чего хочется и смеяться и плакать.
Как твои дела? Не передумал ли поступить в летное училище?"
Евгений отложил в сторону это зачитанное до дыр письмо в неторопливо раскрыл другое.
"Женя, я не могу больше так. Зачем ты каждую ночь приходишь в мои сны? И все какой-то хмурый, неприветливый. Может, ты уже разлюбил меня?
Ты пишешь, что у вас стоит золотая осень. Зачем ты написал мне об этом? Некому было развеять мою тоску... Целый день я ходила словно больная, а перед глазами стоял наш школьный сад, и падали с наших яблонь золотые листья, сиротели клены, и вся земля, все тропинки были усыпаны желтыми листьями. Ты счастливец, Женька! Можешь хоть сейчас пойти и увидеть все это. А у нас дует северный ветер, холодный, пронизывающий, и все говорят, что это надолго".
В аккуратно сложенной пачке было восемь писем. Евгений знал каждое из них почти наизусть. В те далекие годы своей беззаботной юности он часто, спрятавшись, с замирающим сердцем не раз перечитывал их. Это были минуты сплошного счастья.
Он покинул свой дом, а письма по его просьбе хранила мать в старом, окованном позеленевшими медными лентами сундуке. Никто не знал об их существовании, тем более содержания, даже самые близкие друзья. И их автору, жене своей, он сказал как-то, что письма не сохранились. Почему он обманул Наташу, Евгений не смог бы ответить. Эти письма вошли в его жизнь как что-то чистое, светлое, не отделимое от степи и родины. Он всегда помнил о них, и в минуты грусти, и в часы радости они были для него как звонкий родник для уставшего в дороге путника. Он приезжал и радовался встрече с ними. Но при каждой встрече, сам того не желая, с горькой досадой отмечал: Наташа в письмах все больше и больше разнится с той, что стала матерью его ребенка. Ее душа, чистая и романтическая, будто обросла некой невидимой пленкой, сквозь которую не проходили к сердцу и не тревожили его возвышенные порывы, бескорыстные стремления. Может быть, поэтому он прятал до сих пор ту юную, открытую для добра Наташу от нее же самой, очерствевшей, все больше погружающейся в мелочные житейские расчеты.
"Здравствуй, Женя!" Он отложил письмо и задумался. По-.чему она разлюбила и школьный сад, и яблони с золотыми листьями, и восходы солнца над селом? Теперь даже стыдится сказать своим знакомым, что родилась в деревне. А чего стыдиться? Что она, Наташа, ближе к земле, тоньше понимает ее красоту? Так этим гордиться надо! Нет! Разбудить ее, непременно разбудить!
"Здравствуя, Женя!.." А как она умела улыбаться! И эти ямочки на щеках... С ума сходил от них Женька. Они тоже снились ему по ночам, он писал ей об этом и умолял, чтобы она чаще снилась ему, как будто это от нее зависело.
"...ты даже не представляешь, как я люблю тебя! Сентиментальная дурочка! - ругаю себя, а слез сдержать не могу. А отчего они, эти слезы, не понять! Очень хочется видеть тебя, хоть вполглаза, хоть один мят..."
Евгений опять отложил письма и с улыбкой на лице будто застыл.
Эх, Наташка, Наташка... Боль ты и радость его ранняя, первая. Разве мог предположить тогда Женька, что все так обернется? И ничем-то она не отличалась от своих хохотуний-подружек. Только когда смотрела на него своими чуть-чуть раскосыми голубыми, как майское небо, глазами, почему-то становилось страшно и дух захватывало от непонятного волнения, будто стоял он на краю крутого обрыва, с которого и хотелось и боязно было прыгать.
Женька мог ответить, почему бывают затмения солнца и какие законы открыл Архимед, когда был построен римский Колизей, и сколько длилась мезозойская эра, наконец, мог без промедления решить любую задачу на бином Ньютона и объяснить, почему Онегин дрался на дуэли с Ленским, а вот отчего его пугает и вместе с тем притягивает к себе как магнит голубизна Наташкиных глаз - не знал.
Витька Тарасов как-то изрек, что никакой любви не бывает. "Выдумка все это маменькиных сынков и прочих хлюпиков. Луна, разные там вздохи, охи не для мужчин. Настоящих, по крайней мере!" И Женька понял: если это у него любовь, то пропащий он человек. Вот до чего довели глазки! Подумать только "маменькин сынок и прочий хлюпик"... Даже не заметил, как докатился до такой жизни. Позор! Хорошо, что еще никто не знает об этом.
Не верить Витьке Женька не мог. Уж если кто имел право назвать себя настоящим мужчиной, так это он. Витька презирал всех девчонок без исключения. Он их и за людей-то не считал. А стояли вы в воротах, когда он бьет пенальти? Нет? Вот то-то! Помолчите тогда. И не беритесь подрывать его авторитет. Он книжку про самбо читал. Приемчики знает,
Хрясь - и ты на земле. Не успеешь очухаться, а он уже тебе ногу вперед пяткой выворачивает.
"С мясом вырву! - непоколебимо решил Женька.
Хотя и не знал, что и зачем надо так безжалостно вырывать. Целую неделю он усиленно занимался утренней зарядкой, бегал, прыгал в длину и высоту, ползал по-пластунски, обливался холодной водой и старался не думать о Наташке. Мужчиной так мужчиной!.. А за ошибку надо расплачиваться! В школе он старался даже не смотреть в сторону Наташки, а если смотрел, то с презрением и негодованием.
Но, видно, глубоко засел в нем этот "маменькин сынок и прочий хлюпик". Среди хаоса синусов и тангенсов он вдруг неожиданно замечал улыбающееся лицо Наташки, а Джордано Бруно смотрел со страницы учебника удивительно знакомыми глазами, да еще и подмигивал. В такие моменты сердце Женьки начинало торопливо стучать, будто ему становилось тесно в груди и хотелось выскочить наружу, посмотреть на этот огромный и непонятный мир.
"Это хлюпик во мне. Там, внутри", - решил он и давил его. Давил всей мощью своего характера, разбивал вдребезги железной Витькиной аргументацией.
А дни шли за днями, складывались в недели и двигали одну учебную четверть за другой. Однажды, когда уже казалось, что с позорной слабостью покончено, Женька, чтобы подтвердить это делом и самому убедиться в своем исцелении, толкнул Наташку в спину. На перемене... Нет, она не завизжала и не побежала жаловаться Вере Алекс-еевне. Она просто посмотрела на него и рассмеялась. Он стоял как загипнотизированный и не мог оторвать взгляда от голубого бесенка, прыгающего в Наташкиных глазах.
"Все! - громко бухнуло в его голове. - Пропал! И зачем только я вскакивал спозаранку и в одних трусах, как самый последний дурак, носился во.круг дома со своей зарядкой! Говорила же ведь бабка Устинья: что у кого на роду написано, того не миновать. И кому это потребовалось писать на моем роду, что не быть мне настоящим мужчиной?"
Захотелось рассказать обо всем этой смешной девчонке, погубившей в нем надежду всего класса.
- Наташа! - срывающимся голосом сказал Женька. - Ты... ты... знаешь...
- Ой! - вскрикнула она и захохотала. - Какой ты бледный! И рыжий! У тебя даже лоб рыжий!
Свой потрепанный картуз и измазанные чернилами всех цветов учебники он оставил в парте. Дождь ошалело стегал его по лицу, а он, не таясь, шел напрямик к старой мельнице, через размокшее от затяжной осенней непогоды поле, рвал засохшие головки татарника и сердито мял их в руках. Колючки вонзались в ладони, причиняя какую-то тупую, безразличную боль.
"Разве я виноват, что родился рыжим, а она такой красивой? - думал Женька. - Умереть бы, что ли? Вот трахнет молния - и крышка... Пусть тогда плачет и бегает с цветочками на кладбище!"
Женька представил, как он лежит в гробу в новом сером костюме, волосы его из рыжих превратились в черные, весь он тихий, спокойный, но очень красивый и мужественный, а у его безжизненных ног вся в слезах сидит Наташка и не отрываясь смотрит на него. Потом подойдет Витька Тарасов, отпихнет ее и скажет:
"Ты недостойна этой чести - сидеть рядом с ним! Это был великий человек и мой лучший друг! - Сожмет кулаки, сощурится и страшным голосом крикнет: Это ты погубила его!"
И все девчонки из ихнего "А" и даже из соседнего "Б" громко заплачут, и мальчишки не смогут утешить их.
