Для него исчезли день и ночь, пропали границы времени. Когда он снова открыл глаза, было уже поздно, и луна светила в комнату. За окном никого не было. По-прежнему аккуратными складками висела тюлевая занавеска, и стекло светилось матовым блеском. Матвеев долго лежал, ни о чем не думая. Потом он услышал тончайший писк и повернул голову. Писк прекратился. Через минуту из темноты тихо вышла большая рыжая крыса и остановилась в пятне лунного света. Это было крупное животное - ростом с котенка. На ее тонких круглых ушах серебрилась короткая шерсть. Она постояла, поводя ушами, потом пошла дальше, волоча по полу длинный хвост и низко держа узкую морду. Он следил, как она постепенно выходила из лунного луча - сначала голова, туловище и, наконец, вся, до кончика хвоста, пропала в темноте.
Потом пришли еще два плюшевых гада, неестественно больших, и стали ходить по комнате. Они возились, как лошади, шуршали бумагой и нагло подходили к самой кровати. Их голые лапы казались прозрачными. Матвеев несколько раз кричал на них, они медленно уходили в угол и снова возвращались на середину пола. Потом они вовсе перестали обращать на него внимание, точно его не было в комнате, ходили, царапались, пищали и чуть не довели его до слез. Ему страстно хотелось их убить.
Снова наступил провал - не то сон, не то обморок. Луна ушла в тучи, разливая ровный млечный свет. Скрипнув дверью, вошел Жуканов. В комнате потянуло холодком. Матвеев неприязненно поглядел на него и полузакрыл глаза. Сквозь опущенные ресницы он видел, как Жуканов отряхивал рукой снег с левого бока. "Он упал на левый бок", - вспомнил Матвеев.
Жуканов подвинул стул к кровати и сел. Сняв шапку, он разгладил редеющие волосы и начал что-то говорить, улыбаясь и вопросительно глядя на Матвеева. Матвеев устало молчал, не слушая его. Голова тяжело лежала на горячей подушке. В висках быстрыми ударами билась кровь. Он обернулся - в окне никого не было.
Нога не болела - он не чувствовал ее. Иногда, касаясь подушки, он испытывал быструю, пронизывающую боль от скулы до плеча. Может быть, и плечо тоже ранено? Вряд ли, Безайс сказал бы об этом. Это у Жуканова в плечо. В плечо и в грудь - под горлом...
Тут он отчетливо увидел, как стоявшая на комоде гипсовая собака подняла заднюю ногу и почесала у себя за ухом привычным собачьим жестом, а потом снова застыла в неестественной окаменевшей позе. Это его удивило.
- Скажите пожалуйста! - прошептал он.
Жуканов настойчиво тронул его рукой. Матвеев поднял глаза и заметил, что он сердится. О чем это он? Опять о лошадях? Боже, как это надоело!
- Я ничего не знаю, спросите у Безайса. Не лезьте руками, у вас пальцы холодные. Что? Мне до этого нет никакого дела: видите, я болен.
Тучи за окном рассеялись, и лунный свет мягко разлился по комнате. На одеяло легла тень оконной рамы. За стеной раздался осторожный бой часов. Матвеев натянул одеяло на голову, но снова высунулся.
- Вы ужас как много болтаете, - сказал он, сердито поглядывая на Жуканова. - Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю, понимаете? Чего вы ко мне пристали? Уходите отсюда.
Жуканов сгорбился и виновато улыбнулся. Это привело Матвеева в ярость.
- Убирайтесь к черту, старый попугай, - закричал он, садясь на кровати. - Убирайтесь, или я встану и хвачу вас по башке!
Он нащупал бутылку и сжал ее в руке. Жуканов встал.
- Я тоже ранен, - сказал он глухо. - В плечо и в грудь - под горлом. Я тоже ранен, заметьте это...
Матвеев почувствовал режущую боль. Тело ослабело, подогнулось, как бумажное, и само опустилось на кровать. Бутылка, звеня, покатилась по полу. Он задыхался. Над ним наклонилась Варя, натягивая ему на плечо одеяло. Матвеев отстранил ее рукой.
- Я еще разделаюсь с вами, старый осел, - сказал он, высовывая голову и морщась от нестерпимой боли в плече.
Его томило желание крепко выругаться, но присутствие Вари мешало ему. Придерживая рукой рубашку на груди, она накрывала его одеялом и говорила что-то. Матвеев послушно повернулся на другой бок.
- Идиот, - сонно пробормотал он, закрывая глаза.
Боль медленно гасла. Слабость тихо разлилась по телу до кончиков пальцев. Варя приложила руку к его горячей голове.
- Сколько у него? - спросил кто-то.
- Вечером было сорок и шесть десятых.
- Не дать ли ему хины?
Матвеев не хотел пить хину. Чиркнули спичкой, на стене заколебались тени. Кто-то прошел по комнате, осторожно ступая босыми ногами.
- Я не хочу пить хину, - сказал Матвеев.
Ему не ответили.
- Мама, принеси полотенце и уксус, - сказала Варя.
"Это еще зачем?" - недовольно подумал Матвеев.
Он хотел сказать, что ему не надо ни полотенца, ни уксуса, но тотчас забыл об этом. Он заснул сразу и не слышал ничего.
Сколько прошло времени - год или неделя, - этого он не знал. Он еще жил в призрачном и страшном мире, перед ним проходили далекие пережитые дни. Старые товарищи садились на кровать говорить с ним о боевых делах, и он снова переживал восторг и ужас горячих лет. В сумерках своей комнаты он слышал команду - она звучала, как призыв, и заставляла дрожать от возбуждения. Ему хотелось стать на свое место в строй; броситься вместе со всеми и кричать отчаянное слово "даешь!".
Было рождество - веселое морозное рождество с жареным гусем, ангелами из ваты и старой елкой. На кухне бушевал огонь, и Александра Васильевна холила, распространяя запах ванили и сливок. Это было ее время - никто не смел с ней спорить или прикуривать на кухне. Когда запекали окорок, казалось, что в доме случилось несчастье. Она то звала помогать, то гнала всех и несколько раз принималась плакать. Окорок вышел хороший, темно-красный, его поставили в столовой и привязали к нему кокетливую бумажную манжетку.
Елку пришлось делать в спальне, потому что столовая была рядом с комнатой Матвеева. Несколько дней шла возни с разноцветными цепями и флагами. Безайс говорил, что все это предрассудки, вздор и что для передового человека елка является таким же грубым пережитком, как каменный топор. Варя немного поколебалась, но потом сказала, что она всегда так думала. И когда вечером зажгли свечи, около елки были только родители и малыши: они ходили вокруг сверкающего дерева и вполголоса, чтобы не разбудить Матвеева, пели: "Как у дяди Трифона было семеро детей..."
В семье к Матвееву было особое отношение. В этот тихий дом он вошел, как легенда, озаренный мрачной славой отчаянного и гордого человека, не щадящего ни себя, ни других. Они никогда не видели смелых убийц, кладоискателей, знаменитых поэтов и других необыкновенных людей, идущих своим сказочным путем. Отец, Дмитрий Петрович, тридцать два года плавал по реке от Николаевска до Сретенска взад и вперед, без всяких приключений. Ему не суждено было причаливать к незнакомым берегам, где без устали щебечут радужные птицы, растут странные цветы и черные люди отдают золото за осколки стекла. На выцветшей фотографии в столовой он был снят, когда впервые надел нашивки механика, - худощавый, в баках, с прямым взглядом светлых глаз. Сначала он водил зеленый с кормовым колесом пароход "Отец Сергий", возивший вверх соленую кету, дешевый миткаль, японские веера, спички и иголки. Вниз, от Сретенска, он шел налегке, захватывая иногда пассажиров - волосатых, обветренных забайкальцев, едущих в низовье на заработки. "Отец Сергий" принадлежал "Береговой компании Николаева и Сомова в Хабаровске" и был единственным пароходом компании. Дмитрий Петрович вступил на пароход через неделю после смерти старого капитана.
"Отец Сергий" был изумительно дряхлым судном, старым, как река, как седые амурские камыши. "Береговая компания" сама удивлялась, когда "Отец Сергий" снова возвращался из плавания в Хабаровск и, надсаживаясь, орал у пристани. Он держался на воде прямо-таки чудом, вопреки рассудку. Его старый зеленый кузов, заплатанный в десятках мест, ржавая труба и грязная, в щелях, палуба наводили на мысль о вечности. Он плавал, поразительный, как миф, старческими усилиями бороздя голубые волны громадной реки.
Восемь лет Дмитрий Петрович водил "Отца Сергия" по реке, продавая береговым селам кету, дробь и ситец. Дела "Береговой компании" шли неважно. Компания однажды сделала предложение Дмитрию Петровичу вступить в долю, но он отказался, - было бы безумием всаживать деньги в эту груду ржавого железа и старого дерева. Тридцати одного года он перешел помощником механика на "Даур" и женился.
Его заветной мечтой было получить большой пассажирский пароход. Это было бесконечной темой семейных разговоров. "Когда отец получит пассажирский", - так начинались все предположения о спокойном, твердом будущем. Маленькой Варе пассажирский пароход рисовался добрым, щедрым богом. Пассажирский пароход вошел в быт, сжился с мельчайшими разветвлениями жизни. Его так долго ждали, что уже казалось невероятным, чтобы отец не получил его. С летами Дмитрий Петрович похудел еще больше, его волосы и брови побелели. На пятом десятке лет, когда он добился уже звания старшего механика, мечта о пароходе казалась особенно близкой и осуществимой.
