Пришел Лупан.
— Больно не ладно, Савостьян Максимыч, — проговорил старик, усаживаясь на лавочку.
— На что хуже, дедушко Лупан.
Лупан придерживался старинки, хотя и якшался с православными. Он даже не пил чаю, который называл антихристовой травой.
— Ты не гляди, что она трава, ваш этот самый чай, — рассуждал старик. — А отчего ноне все на вонтаранты пошло? Вот от этой самой травы! Мужики с кругу снились, бабы балуются… В допрежние времена и звания не было этого самого чаю, а народу было куды вольготнее. Это уж верно.
— А как же, дедушко, по деревням люди божий маются еще хуже нашего? — спрашивал Порша, любивший пополоскать свою требушину кипяченой водой. — Там чай еще не объявился и самоваров не видывали…
— Там своя причина! Земляной горох[17] стали есть — ну и бедуют. Всему есть причина… Враг-то силен!
В душе Лупана жило непоколебимое убеждение, что все злобы нашего времени происходят от табаку, картофеля и чаю. На первый раз такое оригинальное миросозерцание кажется смешным, но стоит внимательнее вглядеться в то, что табак, картофель и чай служили для Лупана только символами вторгнувшихся в жизнь простого русского человека иноземных начал. Впрочем, может быть, Лупан смотрел на дело гораздо проще, без всякой символики. В мужицкой голове еще сохранились воспоминания о тех картофельных бунтах, какие разыгрывались на Урале во времена еще не столь отдаленные. Табак и чай завоевали права гражданства на Руси более мирным путем и своей антихристовой силой постепенно побеждают даже завзятых раскольников.
— А вот что мы будем делать, дедушко, как дождь с неделю пройдет? — спрашивал Савоська. — Вода не страшна, да народ-то взбеленится… Наши пристанские да мастерки-то останутся, — только дай им поденную плату, — вот крестьянишки — те беспременно разбегутся.
— Уйдут, — соглашался Лупан. — Севодни двадцать восьмое число, говорят, а там Еремей-запрягальничек на носу… Уйдут!
— Как же мы останемся без бурлаков? — спрашивал я.
— Да уж, видно, так как бог велит. Заводы придется запереть, чтобы народ согнать на караван. Не иначе…
Эти ожидания оправдались в тот же день вечером, когда к берегу привалила косная Осипа Иваныча. «Пиканники» собрались в одну кучу и глухо зашумели, как волны прилива.
— А… бунт!! — зарычал Осип Иваныч, меряя глазами собравшуюся толпу. — Ах мошенники, протобестии!
— Бялеты, Осип Иваныч… Нам ждать не доводится! — послышались нерешительные голоса в толпе.
— Что-о?? Как?! — взметнулся Осип Иваныч, отыскивая коноводов. — Почему… а?! Кто это говорит, выходи вперед!
Таких дураков не нашлось, и Осип Иваныч победоносно отступил, пообещав отдуть лычагами каждого, кто будет бунтовать. Крестьянская толпа упорно молчала. Слышно было, как ноги в лаптях топтались на месте; корявые руки сами собой лезли в затылок, где засела, как у крыловского журавля, одна неотступная мужицкая думушка. Гроза еще только собиралась.
— Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! — ругался в каюте Осип Иваныч. — Беда!… Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!… А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали — все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не на того напали. Шалишь!… Я всех в три дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?…
— Как же мы дальше поплывем, Осип Иваныч, если народ разбежится? — спрашивал я.
— Как? Э, все вздор и пустяки: нагонят народ с заводов.
— Да ведь долго будет ждать. Вода успеет уйти за это время…
— И пусть уходит, черт с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась… Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки бьются: чик — и готово!… А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?…
Власть положительно вскружила голову Осипу Иванычу, и личное местоимение «я» сделалось исходным пунктом его помешательства. Как все «административные» головы, он в каждом деле прежде всего видел свое «я», а потом уж других.
Бубнов вернулся на косной только к вечеру. Лица гребцов были красные, языки заплетались.
— Где вы, черти, пропадали? — накинулся на них Порша.
— На хватке были…
— А шары-то где налили?
— Говорят, на хватке…
— Да ты не вертись, как береста на огне, а сказывай прямо: в деревню успели съездить?… Ну?…
Бубнов посмотрел на Поршу, покрутил головой и проговорил:
— Насчет харча, Порша… Вот те истинный Христос!…
— Оно и видно, за каким вы харчем ездили: лыка не вяжете.
— А ты благодари бога, что снасть тебе в целости-сохранности привезли… Вот мы какие есть люди: кругом шестнадцать… То-то! А барку мы пымали… нам по стаканчику поднесли. В четырех верстах отседова пымали. Мне снастью руку чуть-чуть не отрезало.
— Надо бы обе вместе отрезать: не стал бы воровать…
— Порша, мотри!
— Я и то гляжу.
Оказалось, что Бубнов с компанией действительно привезли и харчу, то есть несколько ковриг хлеба. Между прочим, бурлаки захватили целого барана, которого украли и спрятали под дном лодки. Эта отчаянная штука была в духе Исачки, обладавшего неистощимой изобретательностью.
— Шкурку променял на водку, а тут и закуска, — отшучивался Исачка. — Только бы Осип Иваныч не узнал… А ежели увидит, скажу, что купил, когда хозяина дома не было.
Другим бурлакам оставалось только удивляться и облизываться, когда Исачка принялся жарить свою добычу. На его счастье, Осип Иваныч спал мертвым сном в казенке.
Всю ночь около огней, где собрались крестьянские «артелки», шли разговоры о том, как быть со сплавом, которому не предвиделось и конца. С одной стороны, «кондракт», «пачпорты» в руках Осипа Иваныча, порка в волостном правлении, а с другой — до Еремея оставалось всего «два дни». «Выворотиться» — было общей мыслью, о которой старались не говорить и которая тем настойчивее лезла в голову. Другой не менее важной общей мыслью была забота о «пропитале», в частности — о харчах. В самом деле, не еловую же кору глодать, сидя на пустом берегу.
— Вам поденные будут платить, — говорил я старику Силантию, у которого теперь не было даже заплесневелых сухарей.
— По кондракту, барин, обязаны поденные платить, а нам это не рука… Куды мы с ихними поденными?…
— Осип Иваныч обещал по полтине каждому в сутки.
— И рупь даст, да нам ихний рупь не к числу. Пусть уж своим заводским да пристанским рубли-то платят, а нам домашняя работа дороже всего. Ох, чтобы пусто было этому ихнему сплаву!… Одна битва нашему брату, а тут еще господь погодье вон какое послал… Без числа согрешили! Такой уж незадачливый сплав ноне выдался: на Каменке наш Кирило помер… Слышал, может?
— Слышал.
— Так без погребения и покинули. Поп-то к отвалу только приехал… Ну, добрые люди похоронят. А вот Степушки жаль… Помнишь, парень, который в огневице лежал. Не успел оклематься[18] к отвалу… Плачет, когда провожал. Что будешь делать: кому уж какой предел на роду написан, тот и будет. От пределу не уйдешь!… Вон шестерых, сказывают, вытащили утопленников… Ох-хо-хо! Царствие им небесное! Не затем, поди, шли, чтобы головушку загубить…
— А ваша артель не выворотится, Силантий?
— Ничего не знаю, барин, ничего… Не работа, а один грех! Больно галдят наши-то хрестьяны. Так и рвутся по домам. Вот не знаем, сколь времени река не пустит дальше…
— Этого никто не знает.
— Вот в том-то и беда.
На другой день, когда я проснулся, Осип Иваныч в бессильной ярости неистовствовал на барке. Около него собрались кучки бурлаков.
— Ведь убежали! — встретил он меня.
— Кто убежал?
— Да мужландия… Целая артель убежала. Помните этого бунтовщика… ну, старичонка, бородка клинышком: он всю артель за собой увел. Жалею, что не отпорол этого мерзавца еще на Каменке. Ну, да наше не уйдет… Я еще доберусь до него… я… я…
— Какой бунтовщик? Я что-то не припомню?
— Ах, господи… Ну, как его там звали, Савоська?
— Силантием, Осип Иваныч. У носового поносного робил с артелью.
— Подлецы, подлецы, подлецы!
«Мужландия» не вытерпела, наконец, и «выворотилась».
— Шесть аршин над меженью! — крикнул Порша, меряя воду.
— Не может быть? Ты не умеешь мерять… — усомнился Осип Иваныч, выхватывая наметку из рук Порши.
— Как вам будет угодно. Осип Иваныч… — обиделся водолив. — Уж если я не умею воду мерять, так после этого… Позвольте расчет, Осип Иваныч!…
— Убирайся ты к черту, дурак! Не до тебя! Ах, черт возьми, действительно шесть аршин над меженью!… Ведь это целых две сажени… Паводок в две сажени!…
