нос, что «сам слегка заплутал». Но вот, наконец, добрались…Медведь, достал старую керосиновую лампу, заправил ее керосином из алюминиевого бидона, прятавшегося под лавкой в кухне, снова растопил печь и поставил чай на огонь. Мы пили пустую душистую воду со вкусом живых трав, и ощущали каждую клеточку своего тела. Наверное, мы были тогда счастливы. Из сарая Медведь приволок несколько охапок сена, достал из своей сумки дырявый коричневый плед в зеленую клетку, расстелив его поверх, и затушив керосинку, скомандовал: Спать!.. Я думал мы тут же уснем. Мы действительно стремительно задремали, проспали час, а может быть два, нас разбудили голодные волки, которые завыли внутри живота. Когда я проснулся, Медведь ворочался из стороны в сторону и цыкал зубами, а Лев сидел с закрытыми глазами, поджав под себя колени. Я прикоснулся к его худому плечу, Лев открыл глаза, близоруко прищурившись, и прошептал: есть что пожрать… Мы облазили весь дом, найдя лишь пачку закаменевшего киселя, который пытались отчаянно грызть. Потом с керосиновым фонарем в руках долго собирали в полной темноте клубнику в Медвежацком огороде, эта сволочь умеючи пряталась и иногда бросалась прямо под ноги, погибая, но не сдаваясь. Над нами смеялись огромные звезды, высыпавшие из-за туч. Ночь стала светлее. Ягоды ели прямо тут, кто нашел. Потом Медведь приволок большой мятый таз, и начал срывать и складывать в него стрелки чеснока с верхушками – называя их Хе или Бульбиками, уверяя нас, что это не только съедобно, но и чертовски вкусно.* * *
Поставив таз с бульбиками (Хе) на кухонный стол рядом с керосиновой лампой и достав из заднего кармана джинсов колоду карт, Медведь предложил нам со Львом, так и не собравшимся снять пробу, со столь сомнительного кушанья: Пусть тот, кто проиграет, должен будет съесть одну стрелку. Мы дружно кивнули, и резались в Дурака до самого рассвета, часов до пяти утра, схомячив полтаза этих проклятых бульбиков, и пропахнув чесноком с ног до головы. Мы уже точно не были голодными, но и не сытыми, зато спалось легко. У нас были легкие цветные сны не о чем.
* * *
Часов в восемь утра приехала мама Медведя, с трехлитровой банкой простокваши, пятью банками тушенки, коробкой чая и идеями о здоровом питании. Она кормила нас чудным салатом, состоящим их двенадцати видов трав и корений, собранных на их заросшем сорняками огороде, и заправленным простоквашей. Кажется, я не ел ничего вкуснее, тогда. Потом, нас выгнали за хлебом, в соседнюю деревню. Мы взяли его буханок десять. Пять черного и пять белого. Одинаково хрустящего, обжигающе горячего, оставляющего масляные пятна на пальцах рук хлеба, с дурманяще-ароматным мякишем. И по дороге съели каждый по целой буханке, смакуя его словно некий волшебный деликатес или десерт.
* * *
Потом мы рубили дрова – по очереди втроем, хлебали суп – картошку с тушононкой, отправились к омутам на рыбалку, наловили ведро карасей и пару здоровых лещей. Вернулись снова впотьмах, и при свете керосинки, с кружками душистого чая, копались в старых пыльных журналах «Уральского следопыта», пачка которых пряталась на чердаке и отчего-то не отсырела. Мы искали в этих пожелтевших журналах истории, и конечно находили, восторженно читали или рассказывали их друг другу, пока не уснули. Ночь пахла сеном, родниковой водой, погасшими углями и еще чем-то не уловимым и важным, жалко, что мы не могли тогда это понять.
Так, я жил очень просто…
* * *
Из вечных вопросов лет с семнадцати и до тридцати меня заботила только любовь. Я тогда верил, что Любовь сродни – Вере, вере в Бога, или сама она, есть Бог, она является неким Нравственным законом, заложенным в Нас, для Нас, и стоящим над Нами. Она, как Высшая сила. И может быть поэтому, в нее, как и в Бога, верят и не верят. Есть на Земле верующие и атеисты, и часто они, подобно ветхозаветным пророкам, теряют Веру, и находят ее вновь. А ведь, это важно. Любовь, Нравственный закон, Бог.
Любовь – сродни Солнцу, его лучам…, пронзающим все в обозримой Вселенной, и несущих животворящее тепло, без которого, не возможна жизнь как процесс. А люди, а люди – разумные носители. Они – генераторы такого тепла. Способные, взяв его, передавать другим. И не только любимым, детям, друзьям, братьям меньшим. Но и воде, реке, небу, земле, растениям. Помните, у некого Маленького принца, была своя – ЛЮБИМАЯ роза. Мы сами, как мини – солнца. Или его отражения, только?… Или все окружающее то же. И не есть ли любовь – та живительная солнечная энергия тепла, превращенная на мгновение в духовную, той всеобъемлющей силой, проходящей через Всех нас лучами, связывающей и не дающей погаснуть, не получив ответного импульса.
Любовь, как пронзающий солнечный луч, не дающий погибнуть, ни планете, ни отдельному человеку.
Только Ты тоже не забудь отразить переданное тепло. Где ты мне нужны твои лучи…
* * *
А после тридцати, на пороге сорока, я всерьез задумался о смерти и бессмысленности существования. Потому что, именно на этом отрезке жизни, кажется, что заканчивается сказка, и начинаются жизненные реалии, в которых все не так просто диалектично, запутано до безобразия, зачастую пошло и бессмысленно. Даже если жизнь, это – борьба.
17. Жизнь, это – борьба…
В наше сложное время (интересно, а когда было иначе, не считая мифического «Золотого века» древних Ариев), «Вся жизнь – БОРЬБА». И тот, кто не борется, не имеет право именоваться ЧЕЛОВЕКОМ.
Так до последнего времени думал один мой знакомый по имени – Георгий. У него была жена, у него была семья, у него были две любимые дочки, и старый деревянный дом, доставшийся Георгию по наследству от деда. Не то чтобы в этой семье всегда жили счастливо, скорее как все. Но в один миг все изменилось… совершенно – кардинально.
Началось с измены жены, которая заявила, что больше не может жить с неудачником, который к тридцати девяти годам не обеспечил свою семью нормальной квартирой, приличной зарплатой и машиной. И поэтому она, его теперь уже бывшая жена, нашла другого человека, который все это может ей дать. Бумаги о разводе оформили довольно быстро.
Они не ругались, и им практически нечего было делить. Она забрала всю мебель и их совместные сбережения, оставив ему его дом. Благо дочери уже были достаточно взрослые, одной исполнилось семнадцать, другой двенадцать лет.
– Папа, мы будем тебя навещать, – говорила старшая, чрезмерно разумная и рациональная к своим семнадцати годам – Анна.
– Папуля, – мы тя любим, – шептала в его правое ухо младшенькая дочурка Иринка.
А жена больше ничего не говорила, лишь
