не говорили, а эта еще не замужем. Чтобы быть своей, вероятно, но я-то своей не была. Нет, совсем не была. И была против. Но, вероятно, недостаточно против, чтобы вообще не ходить. На этот раз это была свадьба моей племянницы – а благодаря сестре у меня была племянница, – и я немного была своей. Я была своей, но чувствовала себя еще более одинокой. Одинокой как никогда. Но у меня были племянница и племянник, и я их обожала. Таким образом, я чувствовала себя менее одинокой.
И, по сути дела, неважно, кто женится или выходит замуж, хотя для них это важно, и для многих других тоже.
Это ничего не меняло, я их любила, и только это было важно.
Для С. всё было бы еще хуже. У нее даже племянницы не было. Моя племянница не была ее племянницей. Она могла бы ею стать, но все вели себя так, словно С. не существует.
Но она существовала, она ждала меня в Нью-Йорке, и она существовала очень отчетливо. Слишком по-настоящему или просто слишком. Красивая, но другой красотой. Слишком серьезной, вероятно. Иногда нежная, иногда вспыльчивая и робкая. Она бы не вынесла эту свадьбу. Такие развлечения были не по ней. Она бы забилась в угол, а все бы видели, что она сидит в углу с отрешенным видом. Она была не такая, как я, она бы не стала пытаться стать своей. Просто замкнулась бы в себе. Она создавала бы плохую атмосферу в тот момент, когда всё было сделано для того, чтобы радоваться. Моей сестре было бы неловко. Муж сестры сказал бы, что это не страшно, но все бы заметили, и тогда, возможно, пробежал бы холодок.
Однако когда в Нью-Йорке она познакомилась с моей племянницей, однажды вечером на прошлое Рождество, мы тогда приехали всего на неделю, когда она с ней познакомилась в итальянском ресторане, с ней и с ее влюбленным женихом, внешне всё прошло хорошо. С. улыбалась, внимательно слушала, как всегда. Я не видела никого, кто бы так слушал. Сначала мне это понравилось. И когда я ей сказала среди прочего, что у меня такое впечатление, будто вокруг меня сжимаются щупальца спрута; я говорила о спруте, что мы были в Греции, иначе я бы сказала что-то другое. Она слушала меня очень сосредоточенно, а потом сказала, мы разомкнем эти щупальца, одно за другим, и спасем тебя.
Она хотела меня спасти. Я это чувствовала. Да, она хотела этого в начале и даже в конце.
Племянница сказала мне, она хорошенькая, но не слишком ли она молода для тебя?
Да, наверное. Я пожала плечами. В ресторане было очень темно. Мы много выпили. Я не передала С. того, что сказала моя племянница, я прекрасно знала, что она ответит, я уже не такая молодая, да и какое это имеет значение.
Я вспоминаю это как хороший момент, хотя уже тогда мы начали ссориться.
Всё из-за того, что несколько раз звонила Л.
Мы начали ссориться, и это было в первый раз. На самом деле во второй, но первый я уже забыла. Я не восприняла эту ссору всерьез, а надо было.
Этот первый раз был прелюдией к долгой череде ссор.
И в этом первом разе уже было всё.
Всё, что привело нас туда, где мы теперь находимся. А я ничего не поняла, не увидела того, что на нас надвигается, потому что раньше со мной этого никогда не случалось.
Я должна была проявить недоверие, а я доверчива.
Я должна была почувствовать, что на этом нужно остановиться, после первой ссоры, что я не вынесу последующие. Я ненавидела ссориться и была не сильна в ссорах, тем более с С., которая так умела убеждать. Да, она так умела убеждать, что я думала, что она, наверное, права, и уступала. У меня никогда в жизни такого не было. Никогда я не жила в страхе будущей ссоры. Раньше мне часто казалось, что мне не хватает воздуха. Но я никогда не чувствовала, что за мной следят.
Я должна была следить даже за своим смехом. Не всегда, но когда смеялась со знакомыми или незнакомыми людьми, как например, с официантом в кафе или с кем-то еще, за легкомысленным смехом, случайным, смехом ради мимолетного удовольствия, который ни к чему не вел.
Позднее С. познакомилась с моим племянником, снова в Нью-Йорке уже после свадьбы. Когда я спросила его, не находит ли он ее слишком молодой, он сказал, лучше уж молодые, и меня это задело. Я подумала о себе, о С. Я знала, что для него я немолода, а, следовательно, не лучше.
Теперь я ворочаюсь в своей постели в Гарлеме и говорю себе, щупальца спрута так и не разжались, никуда не делись.
Открываю один глаз. Узнаю комнату в Гарлеме.
С. здесь, рядом со мной. Хорошо это или плохо. Спит.
Ее маленькие черные глазки закрыты. Она открывает их. Улыбается. Здоровается по-гречески и добавляет нежное слово. Я дышу. Говорю себе, это будет хороший день. Не как вчера или позавчера.
Да, снова начались бессонные ночи.
Она в конце концов заснула.
Мне если и удавалось уснуть, я очень быстро просыпалась, заплаканная.
Потом в середине дня я гордо вставала перед ней в позу и говорила, видишь, ничего не выходит. Гордо, потому что наконец-то я смогла высказаться.
Она смотрела на меня своими серьезными глазами, не зная, что выбрать: выражение гнева или боли.
Я почти не ела. У меня сводило живот, или меня тошнило.
Она смотрела на меня с подозрением.
Свертки продолжали прибывать. Подарки для меня.
Я принимала их без радости.
В конце концов мы стали ночами смотреть фильмы, заказанные на Netflix, на нашем сверхплоском экране.
Тогда мы по-настоящему бывали вместе.
Потом она ставила тихую музыку, которая должна была меня успокоить, усыпить, но не усыпляла.
Почему?
Не знаю.
Это неправда.
Нет, правда.
Да, бывали моменты, когда всё было хорошо. Да, хорошо. Просто хорошо. Иногда после ужасных ссор.
Мы обе уставали, и тогда нам становилось лучше, и мы позволяли ссоре закончиться по-хорошему. И так до следующей ссоры.
Порой она ложилась на меня сверху, и ее как будто охватывали странные рыдания. Хриплые, детские рыдания. Она плачет, кончает. Плачет или кончает. Наверное, и то и другое. Я никогда не слышала такого.
Порой я реагировала.
Порой лежала и
