и драмы.
Для юноши, которому угрожало будущее без опеки, такое мировоззрение было роковым, так как скрывало от него все пропасти и засады. Главное место занимала в нем вера в добро; он знал о существовании зла, но зла явного, очевидного, ходившего — как бывало в литературе — с запятнанным челом, с табличкой на спине, носившей надпись: вот зло. Для него зло олицетворялось в фигурах Анита, Мелита и Лихона на Афинском Пниксе, ставших перед тысячной толпой, как обвинители божественного Сократа. Что же касается зла, которое скрывается, переодевается, которое клянется, что оно добродетель, жмет руки и умеет плакать от избытка чувств, уверяя в искренних чувствах, — о таком он не имел и понятия. Перед ним было закрыто зло красивое и манящее, зло — дьявол, полный сил и украденной привлекательности. Его восхищали великие исторические фигуры, написанные наивно, как их изображали раньше. Он рукоплескал великану и иногда поднимал голову, думая: "Возможно, что я с ними когда-нибудь сравняюсь!"
Аскетического содержания книги, которые он прочитывал с полным доверием и набожным деревенским сердцем, прибавили ему решимости, привели в восторженное состояние, велели ежеминутно ожидать чуда, укрепили в нем утешительную мысль о непрерывной связи Провидения с человеком, мысль, столь сильно поддерживающую лиц, оставленных другими. Он жил в мире, с одной стороны, великих людей, с другой — святых мучеников; перед ним стояли Сократ, Фемистокл, Аристид и Эпаминонд рядом со св. Антонием, св. Иосифом и величественными фигурами двенадцати апостолов, бедных избранников великого Бога. И блестящая цивилизация Рима пала от звука слов рыбаков, крестьян, мытарей, как некогда пали стены Иерихона при звуке труб. Ян восхищался величественной картиной истории христианства. Действительно, можно ли найти что-нибудь более величественное и чудесное?
Так прошли два года жизни у Ширки. Ясь рос и созревал слишком скоро, как дикое, полное сил деревцо. За эти годы он только дважды получил письма от матери, посланные при случае в Вильно вместе с небольшим денежным пособием. Ширко послал каштеляницу копии с гравюр с надписью: Плоды благодарности. Последний поблагодарил, поощрил и продолжал высылать деньги за содержание и учение.
Все деньги шли в руки пану Ширко, который проигрывал их в одном таинственном домике на Троцкой улице (тогда еще называвшейся Сенаторской), не заботясь вовсе о потребностях юноши. Ясь вел очень бедное существование, но оно было не так чувствительно, потому что лучшего он еще не знал; видя, как живут другие, не завидовал им по доброте своей души. Ему мерещились наяву, ему снились великие идеальные фигуры древней истории. Кусок хлеба, иногда сдобренный остатками кушаний упоминаемой выше Мариторны, которая должна была кормить Мацеха и ученика, воздух предместья, прогулка за город — этого было достаточно для юноши, уже научившегося гордо пренебрегать и горестями, и нуждой. Это умение в современную эпоху встречается все реже и реже. Старое поношенное платье, которого учитель даже не чинил, хотя ему присылали деньги на новое, было вполне приемлемым — он одевал душу, а о теле не заботился.
Пошел третий год учения. Дело было весной. Ясь и Орешек сидели на галерее и разговаривали как дети, которые уже перестают быть детьми, о самых важных вопросах жизни, схватываясь с ними не по силам, а по жажде решения. Издали доносился церковный благовест; Ширки дома не было; Мацех удрал шляться по улице, а хриплое пение Мариторны раздавалось в нижней сырой квартире, пение фальшивящее и неприятное. Скрипели колеса нагруженных возов, медленно направлявшихся в город. Вдруг снизу послышался голос художника или, как его обыкновенно звали, шевалье Атаназия; голос, сухой, как трещотка ночного сторожа, отчетливо звал:
— Ян! Ян! Янек!
Ясь выбежал навстречу.
— Где ты был?
— Здесь, на галерее.
— Почему не в комнате?
— Уже темно.
— А ключ?
— Вот.
— Давай, и до свидания.
— Как же так? — спросил юноша, не понимая, почему с ним так внезапно прощаются.
— Так, что ты должен поцеловать мою руку и отправляться с Богом.
— Я? Но почему я должен?..
— Ты должен мне за три месяца.
— Надеюсь, что пан каштеляниц…
— Вечная память ему! — ответил равнодушно художник. — Не уплатит, так как умер.
Под впечатлением этого внезапного известия Ясь расплакался и прислонился к стене. В глазах у него двоилось, он не знал, что предпринять. В одно мгновенье промелькнула перед ним вся его сиротская жизнь. Мать нищая, далеко, так далеко! А больше никого! Вернуться к матери значит пожертвовать будущим.
— Побольше храбрости! Терпение! — подумал он и поднял голову с некоторой гордостью, сознавая, что остается надеяться только на себя. Художник смотрел на него, поворачивая ключ в дверях.
— Неужели вы меня выгоните, не разрешая даже переночевать? — спросил Ясь.
Шевалье Атаназий сначала ничего не сказал; потом ему стало стыдно:
— Переночуй, но содержать тебя и учить даром я не могу! Это отнимает у меня столько времени! И содержание! Нет, не могу! Завтра немедля позаботься о себе. Я не могу поддерживать бедняков; сам работаю за кусок хлеба. Найди себе средства к жизни.
Ясь ничего не ответил. Художник вошел в квартиру, а юноша в слезах вернулся на галерею, где думал встретить товарища и друга, который разделил бы с ним горе и мысли о будущем.
— Адам! Адам! — позвал он издали.
Студент живо просунул голову в окошко.
— Что тебе, Ян?
— Несчастье!
— Несчастье? Что случилось?
Он прибежал на галерею.
— Говори же, рассказывай! Скорей!
— Мой опекун скончался, у меня никого нет. Одна только мать, без средств, оставленная, как и я. Что она посоветует? Что я могу сделать? Завтра художник велит мне отсюда съезжать; не знаю, что предпринять… Голова кружится.
— Есть у тебя хоть немного денег?
— Немножко есть, что мать прислала, но этого хватит разве на несколько дней. Если бы я вздумал вернуться восвояси, то не хватит на дорогу, придется разве просить милостыни. А! Говори, советуй, что мне делать?
Адам сплел пальцы и задумался.
— Не знаю, не знаю. Подожди, завтра что-нибудь придумаем, надо тебе помочь. Может, найдем службу.
— Быть лакеем! Лучше чернорабочим! — перебил Ян. — Чернорабочий продает только свой труд; лакей самого себя.
— О! Это верно! Но разве нам есть из чего выбирать? Что мы сделаем?
— Столько художников в Вильно. Может быть кто из них возьмет меня растирать краски.
— Ба! Большинство из них сами себе трут, — возразил Адам, — они все люди без средств! Никто не принимает других учеников, кроме платных.
—
