в сердце мучительное чувство обиды оскорбленной, отвергнутой женщины, Вавочка благодарно пожимала руку Димы, а Дима так же благодарно целовал Вавочкину руку и восклицал:
— Ты совсем другая стала, Вавочиса!..
— Перегорела, перестрадала… Поняла, что была неправа, ревнуя тебя.
— О, Вавочка, прости!.. Я не стою твоей любви… Я… я…
И Оверин затруднялся, какой выбрать подходящий эпитет, чтобы добросовестно определить величину своего свинства.
Этим он как будто расквитывался, чтобы начинать снова.
— В чем тебя прощать, Дима? Ты впечатлительный, увлекающийся человек… Сирена такая интересная… А мы, женщины, по крайней мере я принадлежу к таким, умеем любить самоотверженно и только радоваться счастью любимого человека.
— О, Вавочка! — снова восклицал Оверин в избытке благодарных чувств и бесконечно радостный, что события идут своим правильным порядком и что не предвидится, против ожидания, никаких осложнений. Вавочка такая самоотверженная, такая чудная женщина!
Уверенный, что Вавочка в самом деле рада бескорыстно любоваться на его счастье и, пожалуй, готова даже помочь ему в этом, Оверин, хоть и считался психологом, в один прекрасный день возымел неодолимое желание выболтать Вавочке все, что у него было на душе, и поделиться с Вавочкой своими горями.
И с откровенною жестокостью добродушного легкомыслия он проговорил:
— Я совсем втюрился, Вавочка… Не сердись, великодушная женщина… Сирена меня с ума свела…
Надо было много воли и самообладания, чтобы не закричать от боли и не бросить в глаза этому очаровательному эгоисту:
— Пощади! Не говори хотя об этом!
Но Вавочка выдержала испытание.
Она только слегка побледнела и изменилась в лице, когда с затаенной тревогой в сердце спросила:
— А она? Сирена?
О, Господи! Какою пыткою показалась ей та долгая секунда, пока он ответил.
— Ноль внимания.
— Неужели? — почти вырвался у нее крик, звучащий радостью.
— Даю честное слово!
— И даже не кокетничает?
— То-то, кажется, нет.
— Но все-таки… Припомни… расскажи, Дима, как другу! — с захватывающим любопытством допрашивала Вавочка.
Оверин добросовестно рассказал, как иной раз в нем живет надежда, что Сирена обратит на него хоть малейшее внимание, и как надежда эта сменяется отчаянием. Он просто не знает покоя. Эта странная, загадочная женщина совсем околдовала его.
— Бедный, Дима!
И в то же время мысленно благословляла Сирену и желала ей всевозможных благ.
— Ты как думаешь, Вавочка? Она может увлечься? Мне кажется, что она слишком живет умом… Холодная натура.
— И мне кажется, Дима!
О, злодей! Он еще с четверть часа говорил о своих чувствах, точно его слушала не любящая Вавочка, а какой-то истукан.
И Вавочка поспешила оставить Диму и уйти в свою комнату.
Там она в последнее время плакала и злилась, испытывая муки оскорбленного самолюбия и ревности.
Но зато ее план удался. Не даром она сошлась с Сиреной и рассказывает ей, как Дима любит ее и как нежен с ней. Пусть Дима клянется Сирене в любви. Она не поверит ему и, во всяком случае, подозрительно отнесется к человеку, который в одно и то же время любит двух.
Теперь недолго ждать. Еще неделя, Сирена уедет, и Дима снова будет мой!
И злые слезы Вавочки сменились слезами радости и торжества.
Среди тишины волшебной крымской ночи донесся протяжный и меланхолический мужской голос, однообразно повторяющий несколько нот.
То был призыв правоверных вспомнить Аллаха.
Алупкинская мечеть была на значительном расстоянии от дачи, в которой жил Оверин, и голос муэдзина, выкрикивавшего с минарета, доносился слабыми и не обыкновенно мягкими и приятными звуками.
Через пять минут голос смолк. Снова тишина.
Вдруг с соседнего балкона Оверина окликнул молодой учитель, пописывающий юмористические стишки и часто читавший их Оверину.
— Дмитрий Сергеич! Я только что вернулся с берега и написал стишину. Позволите прочесть?
— Сделайте одолжение.
И учитель прочел:
Волшебным море светом
Сребрится под луной
И с ласковым приветом
Чуть плещется волной.
Кругом так тихо, тихо…
И в этот-то момент
Пришла одна купчиха
С ней юный декадент.
Лет сорок бабе тучной,
Лицо, что стертый грош,
Юнец же злополучный
Был дьявольски хорош.
Купчиха шепчет нежно
Про пылкую любовь,
Он слушает небрежно
И только хмурит бровь.
Но вот она сказала:
«Сережа, будь милей!
Я в месяц сто давала,
Впредь двести дам рублей!»
Весь радостью волнуем,
В любви стал клясться он,
И звучным поцелуем
Был берег осквернен.
И со стыда и горя
За тучки месяц пал,
И гневно ветер с моря
Тотчас забушевал.
— Вы это с натуры? — спросил, смеясь Оверин.
— Сию минуту собственными глазами видел…
— Ловко!
— Сейчас новую стишину пойду писать.
До свидания, Дмитрий Сергеич! — проговорил учитель, уходя с балкона.
— До свидания.
Вблизи послышался сдержанный смех, и по дороге, ведущей в парк, из соседней дачи вышли две фигуры и скоро скрылись. Оверин узнал в них седую высокую барыню, всегда одетую в черном, одиноко и строго гулявшую в парке, а в спутнике ее красивого, молодого и наглого Али, имевшего шлюпку и катавшего в ней барынь. Этот Али еще начинал свою карьеру, но уже отлично умел носить на руке дамские мантильи и, подсаживая барынь в шлюпку, скалить ослепительно-белые зубы, взглядывая в упор своими большими, черными, волоокими глазами.
Луна поднялась высоко и залила все серебром. Оверину казалось, что он видит какую-то волшебную декорацию.
И сидеть одному на балконе в такую ночь?
Он взглянул на часы. Скоро десять часов. Вавочка, верно, уехала из Ялты. Еще не поздно навестить Сирену. Она ложится не ранее двух часов.
И Оверин бросился в комнату и подавил пуговку электрического звонка.
Вошла «гренадер-Маша», как Оверин называл высокую, здоровенную горничную с резким, грубоватым голосом, аккуратную и неутомимую, всегда за какою-нибудь работой и всегда ссорящуюся с кем-нибудь из прислуги.
Она быстро приходила на звонок второго номера. И она и вся прислуга пансиона необыкновенно почитали и любили тароватого барина, дававшего на чай бешеные деньги и болтавшего со всеми с приветливостью и никогда не делавшего никому резких замечаний.
Это был редкостный постоялец, и слава о нем быстро распространилась по Алупке между татарами.
И потому с него брали и за первую землянику, и за первые черешни, и за татарские полотенца, которые почему-то покупал Оверин, гораздо дороже, чем с других.
— Скажите Леонтию, чтобы сбегал к Абдурахману
