“Да”, подумал Чичиков: “этакому дураку послал бог двести тысяч”.
“Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка”, сказал Хлобуев: “старушка богомольная; на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка, на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет 60, хоть она и зовет его: “Эй, малой!” Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его блюдом. И обнесут, право”.
Платонов усмехнулся.
“А как ее фамилия и где она проживает?” спросил Чичиков.
“Живет она у нас же в городе, Александра Ивановна Ханасарова”.
“Отчего ж вы не обратитесь к ней?” сказал с участьем Платонов. “Мне кажется, если бы она только поближе вошла в положенье вашего семейства, она бы не в силах была отказать вам, как бы ни была туга”.
“Ну, нет, в силах. У тетушки натура крепковата. Это старушка-кремень, Платон Михайлыч! Да к тому ж есть и без меня угодники, которые около нее увиваются. Там есть один, который метит в губернаторы; приплелся ей в родню. Бог с ним, может быть, и успеет. Бог с ними со всеми. Я подъезжать и прежде не умел, а теперь и подавно: спина уж не гнется”.
“Дурак!” подумал Чичиков. “Да я бы за этакой тетушкой ухаживал, как нянька за ребенком”.
“Что ж, ведь этак разговаривать сухо”, сказал Хлобуев. “Эй, Кирюшка! принеси-ка еще другую бутылку шампанского”.
“Нет, нет, я больше не буду пить”, сказал Платонов.
“Я также”, сказал Чичиков. И оба отказались они решительно.
“Ну, так, по крайней мере, дайте мне слово [Далее начато: отоб<едать>] побывать у меня в городе. 8-го июня я даю маленькой обед нашим городским сановникам”.
“Помилуйте”, вскрикнул Платонов. “В таком состоянии, разорившись совершенно — и еще обед?”
“Что ж делать? нельзя. Это долг”, сказал Хлобуев. “Они меня также угощали”.
“Что с ним делать?” подумал Платонов. Он еще не знал того, что на Руси, на Москве и других городах, водятся такие мудрецы, которых жизнь необъяснимая загадка. Всё, кажется, прожил, кругом в долгах, ни откуда никаких средств, и обед, [кругом в долгах и обед] который задается, кажется, последний; и думают обедающие, что завтра же хозяина потащат в тюрьму. Проходит после того 10 лет. Мудрец всё еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и также задает обед, и все думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащат хозяина в тюрьму. Такой же [Почти такой же] мудрец был Хлобуев. Только на одной Руси можно было существовать таким образом. Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство, поощрял всяких артистов, приезжавших в город, давал им у себя приют и квартиру. Если <бы> кто заглянул [Далее начато: к нему] в дом его, находившийся в городе, он бы никак не узнал, кто в нем хозяин. Сего дни поп в ризах служил там молебен. Завтра давали репетицию французские актеры. В иной день какой-нибудь, неизвестный никому почти в дому, [какой-нибудь почти неизвестный никому в дому] поселялся в самой гостиной с бумагами и заводил там кабинет, и это не смущало и не беспокоило никого в доме, [заводил там кабинет, и никого в доме это не смущало и не беспокоило] как бы было житейское дело. Иногда по целым дням” не бывало крохи в доме. Иногда же задавали в нем такой обед, который удовлетворил бы вкусу утонченнейшего гастронома. Хозяин [И хозяин] являлся праздничный, веселый, с осанкой богатого барина, [с осанкой барина] с походкой человека, которого жизнь протекает в избытке и довольстве. Зато временами бывали такие тяжелые минуты, что другой давно бы, на его месте, повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом [Далее начато: соеди<нялось>] совмещалось в нем вместе с беспутною его жизнью. В эти горькие, тяжелые минуты развертывал он книгу и читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше страданий и несчастий. Душа его в это время вся размягчалась, умилялся дух и слезами исполнялись глаза его. И, странное дело! — почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь: или кто-нибудь из старых друзей его вспоминал о нем и присылал ему деньги; или какая-нибудь [Далее начато: христолю<бивая>] проезжая незнакомая барыня, христолюбивая, великодушная душа, нечаянно услышав о нем историю и тронувшись, с стремительным великодушьем женского сердца присылала ему богатую подачу; или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело, о котором он никогда и не слышал. Благоговейно, благодарно признавал он в это время необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и вновь начинал беспутную жизнь свою.
“Жалок он мне, право, жалок”, сказал Чичикову Платонов, когда они выехали от него. [выехали из двора. ]
“Блудный сын!” сказал Чичиков. “О таких людях и жалеть нечего”.
И скоро они оба перестали о нем думать: Платонов — потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья людей, [смотрел на мир] так же, как и на всё в мире. Сердце его сострадало и щемило при виде страданий других, но впечатленья не впечатлевались глубоко в его душе. Он потому не думал о Хлобуеве, что и о себе самом не думал. Чичиков потому не думал о Хлобуеве, что все мысли были заняты приобретенною покупкою. Он исчислял, рассчитывал и соображал все выгоды купленного имения. И как ни рассматривал, на какую сторону ни оборачивал дело, видел, что во всяком случае покупка была выгодна. Можно было поступить и так, чтобы заложить имение в ломбард. Можно было поступить и так, чтобы заложить одних только мертвецов и беглых. Можно было поступить и так, чтобы прежде выпродать по частям все лучшие земли, а потом уже заложить в ломбард. Можно было распорядиться и так, чтобы заняться самому хозяйством и сделаться помещиком, по образцу Попонжогла, пользуясь его советами, как [Далее начато: прият <еля>] соседа и благодетеля. Можно было поступить даже и так, [поступить и так даже] чтобы перепродать [чтобы продать] в частные <руки> имение (разумеется, если не захочется самому хозяйничать), оставивши при себе беглых и мертвецов. Тогда представлялась и другая выгода: можно было вовсе улизнуть из этих мест и не заплатить Скудронжогле денег, взятых у него взаймы. Словом, всячески, как ни оборачивал он это дело, видел, что во всяком случае покупка была выгодна. Он почувствовал удовольствие, — удовольствие от того, что стал теперь помещиком; помещиком не фантастическим, но действительным помещиком, у которого есть уже и земли, и угодья, и люди. Люди не мечтательные, [люди не воображаемые] не в воображеньи пребываемые, но существующие. И понемногу начал он и подпрыгивать, и потирать себе руки, и подпевать, и приговаривать, и вытрубил на кулаке, приставивши его себе ко рту, как бы на трубе, какой-то марш. И даже выговорил вслух несколько поощрительных слов и названий себе самому, вроде мордашки и каплунчика. Но потом, вспомнивши, что он не один, притихнул вдруг, постарался [вдруг, и постарался] кое-как замять неумеренный порыв восторгновенья, и когда Платонов, принявши кое-какие из этих звуков за обращенную к нему речь, спросил у него: “Чего?” он отвечал: “Ничего”.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, [он увидел] что они, ехали прекрасною рощей. Миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. В ст<ороне> дерев мелькала белая каменная церковь. [Вместо “мелькала ~ церковь” начато: показалась на одной стороне белая каменная церковь, по другую] В конце улицы показался господин, шедший к ним навстречу, в картузе, с суковатой палкой в руке. [Далее начато: “Стой”, сказал] Облизанной аглицкой пес, на высоких ножках, бежал перед ним.
“Стой!” сказал Платонов кучеру и выскочил из коляски. Чичиков вышел вслед за ним также из коляски. Они пошли пешком навстречу господина. Ярб уже успел облобызаться с аглицким псом, с которым, как видно, был знаком уже давно, потому что принял равнодушно в свою толстую морду живое лобызанье Азора. Так назывался аглицкой пес. Проворный пес, именем Азор, облобызавши Ярба, подбежал к Платонову, лизнул проворным языком ему руки, вскочил на грудь Чичи<кову> с намереньем лизнуть его в губы, но не достал и оттолкнутый им побежал снова к Платонову, пробуя лизнуть его хоть в ухо. [подбежал к Платонову, вскочил к нему с намереньем лизнуть его в губы, но не достал и оттолкнутый им [лизнул его] вскочил на Чичикова и лизнул его в ухо. ]
Платонов и господин, шедший навстречу, в это время сошлись и обнялись.
“Помилуй, брат Платон! что это ты со мною делаешь?” живо спросил господин.
