-- Беата Антоновна! Какая прелестная лошадка! И далеко нам ехать?
Не отвечая на вопрос, Григорий только головой покачал:
-- Везет нам на мудреные имена. До вас, что по немецкому, Дорой звалась. Теперь еще вон чего. Дора, та немка была, а вы каких же кровей?
-- Никаких, просто имя польское. На русский язык, между прочим, переводится как "прекрасная".
Григорий глянул на нее с прищуром:
-- А чего? Справедливо. А вы, Александр Демьяныч, как, с нами? Полпути по пути. Седайте, прокатимся.
Презирая собственный голос, Нефедов отвечал шаловливо:
-- Отчего полпути-то? Поедем доставим до места, определим, так сказать. И-и-раз! -- Это он подхватил под ручки Беату и посадил на сани на расстеленный овчиной кверху тулуп, сам плюхнулся рядом, одной рукой обнимая чемодан, а другой рукой, будто ее некуда девать, Беату.
-- Твоя монголка, она бегать-то умеет?
Пристраиваясь впереди и забирая вожжи в руки, Григорий отвечал степенно:
-- Монголка, известно, не орловский рысак, но что ей по породе дано, то с нее и возьмем. Так вот все в мире устроено, что каждому свой предел: рысаку степь, а монголке тропа горная, а если наоборот, то и смотреть противно.
Ночь была, хорошо, иначе не скрыть Нефедову, как погорячело лицо -- значит, покраснело. Вот уже и дом его темными окнами, как череп глазницами, открылся слева, тут-то бы и выпрыгнуть с прощальной шуткой, но Беата головкой на его плече.
-- Чем это таким ваша стеганка пахнет?
-- Известно чем, железной дорогой! Скоро привыкнете, у нас все ею пропахло...
И проехали дом, теперь какой смысл выпрыгивать? Никакого смысла! Дурость взяла свое. Назавтра не только Григорию, даже водовозу Михалычу будет противно...
Пропустив товарняк, по дощатым настилам переехали железнодорожные пути и покатились укатанной падинской дорогой. Во многих домах уже и света нет. На фоне звездного неба горы по обе стороны пади падь сузили, будто вовсе уже не падь, а как раз ущелье, какие на всяких кавказах и в швейцариях. И только так вот подумал Нефедов, как и Беата застонала на плече, в плечо вжимаясь:
-- Ой, да как же вы тут живете, когда от всего неба только полоска? Как в пропасти, никакого простора!
Григорий, не оборачиваясь, отозвался первым:
-- Простор сейчас у нас за спиной. Байкал! Завтра утром выйдете на улицу и спросите: "Где простор?" А как до путей дойдете, так и завопите: "Ой, какой простор, аж дых перехватывает!" В том хитрость наших мест, чтоб глазу постоянное удивление иметь.
-- Ага! А вы местный философ, да? -- хихикала Беата, беличьей шапочкой щекоча нефедовскую щеку.
-- Кто, я-то? Сказал же, завхоз школьный. Вот кто я. Это про кого другого можно сказать, что думаешь одно, а он вдруг совсем наоборот...
Уже второй раз лягал Григорий Нефедова, но душа его как коростой обросла, млел, вжимая в себя чужую бабенку, будто на штанах сползал по осыпи в пропастину, откуда потом назад карабкаться -- не выкарабкаться. Такого еще не переживал Александр Демьяныч -- чтоб в душе одновременно и пакостно, и благостно, а про достоинство -- никак, словно блажь одна это самое достоинство, которому раньше всю жизнь подчинял и чем перед людьми красовался. Теперь бы катиться так вот на санях до самого утра, а утром, глядишь, все сном обернется, сон, как туман утренний, рассосется по горизонтам, и в памяти, кроме похмельной маеты, ничего -- знай живи дальше.
Но вот Григорий прокричал свое "Тпру-у!..", движение, скольжение по небыли прекратилось -- да не прекратилась дурь. Усугубилась. На руках вынес из саней Беату, потом чемоданы схватил и к крыльцу. Домишко двухквартирный. С одного торца жилище литераторши Татьяны Ивановны, с другого -- немка Дора обитала. В окнах свет, дверь не на замке; чемодан под мышку подхватив, распахнул. Тут было и Григорий сунулся, дорогу ему чемоданом перекрыл и, бесстыдно в глаза глядя, сказал:
-- Ты, Григорий, свободен, мы тут сами разберемся. А тебе еще кобылу распрягать да за хороший бег овсом потчевать. Разберемся, не боись!
Григорий -- упертый семьянин, жена -- повар в школьном интернате, три погодка растут, он же завхоз по призванию, все, что не в школу, все в дом тащит, три погодка -- это же прорва. К тому же идейный, считает, что ежели Китай по головам не догоним, не устоять нам против их плодоносия. Холостой мужик для него или баба незамужняя -- что кедры сухостойные. Впрочем, мужик он двухдонный, и, может, все эти его разговорчики -- треп, и не более. Однако ж мнение его не последнее, а Нефедов, дурью обуянный, пренебрег и, дверь за Григорием захлопнув, о нем забыл начисто.
Дом, куда Беату определили, типовой железнодорожный. Вся квартира -- кухня да комната, русская печь посередине. Еще не раздевшись, глянула красавица на обстановку, и прекрасные глазищи ее враз слезами наполнились. Казенная кровать, на ней рулоном казенные матрац и подушка, стол и тумбочка казенные, два стула. В кухне и того срамнее. Желтый затертый-перетертый сервант, еще одна, тоже интернатская, тумбочка, квадратный стол -- урод на самодельных прямоугольных ногах... В углу напротив печки умывальник, под ним на табурете таз с отбитой эмалью... Одна радость -- стены, потолок и, главное, печь свежепобелены, а дощатый пол покрашен и сверкает... В кухне и комнате с потолка свисают лампочки без абажуров...
Ее глазами глянув на все это, Нефедов подошел, как свою, по волосам погладил, сказал, жалеючи:
-- Да ничего, еще обживемся...
Так и сказал -- "обживемся"!
-- ...и потом, не вечно же тут...
-- А туалет где? -- спросила Беата, стряхивая слезы с ресниц.
Где туалеты при железнодорожных домах? Известно -- где. На задах. Зимой по тропке меж сугробов бегом топ-топ туда, оттуда еще шибче топ-топ. Нормально. И всем одинаково -- что шлакоуборщице, что директору школы. А ей-то каково!..
Позже... Впрочем, немногим позже, потому что женщины болтливы, даже когда им болтовня во вред... Так вот, стало известно, что была эта самая Беата дочерью музыкантов областной филармонии, что жили на главной улице Иркутска -- улице имени Карла Маркса. От родителей талантов не унаследовала, никакие другие таланты не выявились. А куда податься после школы, когда никаких талантов, даже если в школе первой красавицей почиталась? Затолкнули ее, красивую, в иняз. Кое-как отучилась там, на красоту свою рассчитывая, а не на специальность. В лучшую городскую школу пристроили, только она свою цену по другим сальдо-бульдо отсчитывала. Представился случай, и умыслила она захомутать одного очень большого человека. Ну очень большого! Только у этого большого человека оказалась такая жена, которая, какой бы муж ни был, она кое в чем еще больше и главнее.
В народе как такие дела делаются? Да просто. Подловит обиженная жена разлучницу около магазина -- и за космы раз, другой! А то еще и об коленку носом! Промеж больших людей все по-другому. Туда позвонила, сюда позвонила, в один кабинетик без очереди мимо секретарши, в другой, вот и оказалась иркутская красавица в железнодорожном домике типовой, еще дореволюционной постройки, где тридцать метров по тропке меж сугробов до туалета, где печка углем топится -- не умеешь, фиг растопишь, где общая баня раз в неделю, где, если чихнул, вся деревня хором: "Будь здоров!"
На окнах занавесок не было, и кто-то видел, значит, что чуть ли не до утра ублажал Нефедов неженку Беату, чемоданы распаковывал и чуть ли постель ей не стелил, потом сидел напротив и что-то наговаривал, наговаривал. К утру, когда похолодало, печку затопил... А когда ушел, того никто не видел, потому что всем спать надо, чтобы потом работать.
Два, три дня расползалась сплетня по поселку и достигла наконец ушей отчаянных поклонников старшины, то есть наших ушей -- шпаны поселковой. Я помню, мы были озадачены и долго никакой вины Нефедову не вменяли. Все наши многообещающие прищуры были нацелены на нее, глазастую красулю, которая на первых же уроках начала безжалостно искоренять то наше немецкое произношение, что получили от Доры. Мы сопротивлялись, как могли, мы все эти "нихьть" и "форзихьтихь" напрочь отказывались принимать, еще к тому же и не веря, что какой-нибудь фашист или даже сам Гитлер говорили таким сюсюкающим языком, -- по нашему мнению, Гитлер мог только рычать и гавкать. Тот же самый "дертыш", положим -нормально! Отвыкшие от троек, а уж тем более двоек, мы приходили в тихую ярость и, не сговариваясь, готовились к войне с Беатой, от поглядок на которую не только физрук дядя Костя, но даже директор Иван Захарович никак не мог своих губ из улыбки вытащить.
Поначалу была, как говорится, проба сил. Ну, к примеру, кто-нибудь из мальчишек тянул руку, а потом будто по забывчивости обращался к Беате: "Дора Самуиловна, а можно..." Беата сперва терпеливо поправляла, потом стала раздражаться, а мы разнообразили свои дразнилки, называя ее то Дорой Антоновной, то Беатой Самуиловной. Или на уроке русского языка Татьяна Ивановна предлагала придумать слово, где было бы подряд три буквы "е". Мы не верили, что такое слово есть. Тогда Татьяна Ивановна говорила: "Есть такое животное -- жираф, у него очень длинная шея. Значит, это животное какое?" Мы с удовольствием кричали хором: "Длин-но-ше-е-е!" А кто-то тогда же и крикнул еще: "У нас в школе тоже жирафа есть -- Беата!" У Беаты действительно была длинная шея и по отношению к плечам косо поставленная, и если в профиль, то смотрелась как бы впереди тела, ну совсем как у жирафы!
