- Видишь, что стряслось! Видишь!
Лицо опрокинутое, серое, глаза горят, смотрят на нее, но видят и не видят, переполненные мукой, страхом, паникой и чем-то совершенно неведомым, подобным немому тоскливому воплю.
Никогда не видела его таким. Таким растерянным, испуганным, не находящим себе места. И тоже, конечно, перепугалась жутко, сколько-то не могла проронить ни слова, но все же пересилила себя и стала, как могла, успокаивать его, мотаясь рядом из покоя в покой, в палаты, по лестницам с жилья на жилье, пока он не рухнул наконец в своей молельне на колени перед иконами и не начал истово молиться, припадая лбом к полу.
Она опустилась рядом, тоже молилась. Махнула рукой бывшим при этом, чтоб тоже молились.
До полудня пришли известия, что Серпухов и Кашира все же не пали, но охранявшие их заставы истреблены, убиты воеводы Иван Шереметев, князь Василий Курбский, Юрий и Яков Замятнины, а израненный князь Федор Лопата-Оболенский попал в плен.
Про Рязань вестей не было, а позже стало известно, что сам Мухаммед-Гирей остановился между реками Северкой и Лопасней, а близ Москвы с передовыми отрядами его сын Богатыр-Султан и новые силы к нему все прибывают и прибывают.
Много лет уже не было такого страшного нашествия крымских татар на Русь.
Однако его следовало ожидать, так как правивший в Казани ставленник Москвы злобный и необычайно жестокий царь Шигелей восстановил против себя буквально всех казанцев, и тамошняя знать упросила Крым прислать им своего царя. Мухаммед-Гирей послал родного брата Сагиб-Гирея. Сторонники Шигелея были перебиты, а вместе с ними и отроки московского воеводы, бывшего постоянно при Шигелее, а самого его и воеводу, избитых и полураздетых, с несколькими слугами выгнали в чистое поле, где после многих дней скитаний их подобрали касимовские казаки.
А Василий устроил свергнутому царю в Москве торжественную встречу и дал ему в кормление Серпухов и Каширу.
Выгнав Шигелея, а стало быть, и Василия из Казани, Мухаммед-Гирей просто не мог не попытаться овладеть и Москвой, и к этому следовало готовиться, митрополит Варлаам, Вассиан, некоторые бояре и воеводы заводили разговоры об этом, но крымский хан всех опередил.
После полудня и на Ивановской площади Кремля уже было полно беженцев, и по всему обрыву к реке, к Тайнинской башне, сидели, лежали, кормили детей, ели сами, что прихватили с собой, кое-где закурились костры, дым от которых под южным ветром потек по всему Кремлю.
Жуть сколько уже было народу, лошадей, подвод, возков. Лошади сталкивались с лошадьми, возки с подводами, люди с людьми. Давки, свалки, крики, лошадиный храп, треск ломаемых оглоблей и телег, матюги, драки. Полилась кровь. Появились раненые.
Дело в том, что кремлевские жители тоже ринулись в бега, но в обратную сторону, из Москвы - и сшибались с прибывающими, пробиваясь к Боровицким и Троицким воротам, от коих шли дороги на север, на Тверь, Дмитров, Ярославль.
Соломония много раз поднималась на свой чердак и все видела через стены великокняжеского двора. Посылала своих детей боярских и слуг-мужиков разнимать дерущихся, помогать там чем можно, посылала хлеб, другую еду, питье.
А Вассиан сам туда ходил с митрополитом и с десятками его чернецов-служек. Успокоили многих и долго не уходили с площади и с обрыва, разговаривая с людьми, образумливая и утишая их словом Божьим.
Но как ушли, там опять загудели, завопили, сцепились.
По всей Москве вопили, по всей Москве свалка за свалкой, драка за дракой, давки, паника несусветная, невообразимая, продолжавшаяся и ночью. И везде костры: прямо на улицах, на площадях, на пустырях, по берегам Москвы-реки, Яузы, Неглинной, других речек и прудов, потому что при свете костров было как-то легче, не так страшно, и спать возле них потеплей. Хотя вообще-то слава Богу, что стояла теплынь, иначе было бы совсем худо.
На небе ни луны, ни звезд, сплошные облака, и за стенами Китай-города к окраинам Москвы уже кромешная тьма, в которую, однако, всю ночь напряженно всматривались многочисленные дозорные на стенах и башнях и Китай-города, и Кремля. Да все, кто был на них возле бойниц, возле пушек и котлов со смолой и приготовленными под ними дровами, всматривались и вслушивались в эту глухую мглу той недолгой теплой июньской ночи двадцать первого года. Никто, разумеется, не спал. Кроме маленьких детей, вряд ли вообще кто мог уснуть в ту ночь.
Соломония тоже. Вместе с не покидавшими ее верными Анной Траханиот и Дарьей Мансуровой они дважды поднимались наверх и подолгу молча, затаив дыхание, тоже глядели в кромешную тьму за Земляным городом и на бесчисленные тревожно-трепетные языки костров, и души их сковывал все больший и больший страх, все большее и большее напряжение, нетерпение и ожидание - особенно ее! - когда же, наконец, освободится государь и придет и скажет, что делать дальше, что будет дальше?
Но совсем рассвело, и вместо него появился запыхавшийся второй его дворецкий, Федор Андреевич Челяднин, и извиняющимся тоном сообщил, что государю необходимо было срочно покинуть Москву и он велит и ей собираться, а куда и как ехать - сегодня-завтра известит. С ним отбыли и братья Юрий и Андрей да Иван Юрьевич Поджогин-Шигона. А главным над московским войском оставлен шурин - царевич Петр.
Куда же именно, когда и как он отбыл никто-де не ведал и не знает.
Соломония прождала день - Вассиан заходил к ней, - никаких гонцов, вестей не было. И при дворе все ждали. Он заметно поредел - их двор-то; из Москвы бежало уже куда больше, чем прибывало в нее.
И еще день прождала.
И еще. Как в воду канул государь.
Испугалась: не случилось ли самое худшее? Заметалась. Втихомолку плакала. Молилась. Вассиан ее успокаивал, что Василий наверняка уже с ратями Шуйского или Бельского, коим послал гонцов в первый же день, или с новгородцами, которым тоже приказал идти незамедлительно к Москве, и теперь ведет их сам. Не случайно же у стен ее так до сих пор и не появился ни один крымчак - небось уже сведали, что идет он с несметным войском и что сам город укреплен так, что выдержит любую осаду.
Многие в Москве так думали, все больше приноравливаясь к беженцам и к положению беженцев и потихоньку радуясь, что настоящей осады все нет и нет.
А на пятый день через Москву и в обход ее, не останавливаясь, быстро прошли действительно великие рати новгородцев и псковичей под водительством псковского наместника князя Михаила Васильевича Горбатого.
Но великого князя с ними не было, и Горбатый не знал, где он.
Соломония опять в панику - пятый ведь день ни слуху ни духу!
Да все запаниковали.
А он вдруг и входит следующим утром в покои Соломонии. Страшно похудевший, почерневший, заросший, вроде даже немытый, весь мятый. Она обмерла от неожиданности и от его жуткого вида. Бросилась обнимать, целовать, а он как-то странно, жалковато улыбнулся и тихо сказал:
- Вели истопить баню.
После бани она, конечно, засыпала его вопросами: где был? почему не подавал вестей? Сказала, как сильно волновалась, как все кругом волновались. Но он ничего не рассказал, лишь пообещал: "После, после!" Но и после, когда она повторяла свои вопросы, ничего не отвечал. Просто молчал, отвернувшись и будто не слыша ее.
За семнадцать лет совместного житья впервые вел себя так, впервые скрывал от нее что-то очень серьезное - всегда ведь всем делился. И внешне впервые был совершенно не похож на себя: съежился, посерел, был тихий, никому не глядел прямо в глаза; зыркнет быстро, а в них пугливое ожидание какой-то опасности, даже будто и от нее, и от Вассиана. Точно затравленный зверек глядел.
* * *
Мухаммед же Гирей, узнав о приближающемся новгородско-псковском войске, спешно снялся с места и побежал со всей своей ордой к осажденной Рязани, которая под водительством воеводы князя Ивана Васильевича Хабары оборонялась успешно, отбивала все штурмы и даже предпринимала смелые лихие вылазки и отгоняла татар от крепостных стен. С приходом хана татарская орда увеличилась в несколько раз, но Мухаммед-Гирей не стал предпринимать нового штурма, а послал к воеводе Хабаре парламентеров с требованием немедленно сдать город без боя. И получил решительный отказ и встречное предложение: отдать рязанцам за выкуп захваченного в плен раненого князя Лопату-Оболенского. Мухаммед-Гирей запросил за пленного огромную сумму шестьсот рублей - и через тех же парламентеров пояснил, что сдачи Рязани требует не только потому, что его силы несметны и он в любом случае возьмет ее, но и потому, что отныне Русь и великий князь московский "снова данник Крыма", на что у него имеется собственноручно подписанная Василием Третьим грамота.
Хабара не поверил, что такая грамота вообще может существовать. И тогда чванливый, но не шибко умный хан не придумал ничего лучше, чем послать эту грамоту воеводе, а вместе с ним и раненого Лопату-Оболенского.
Сначала татары получили за князя затребованные шестьсот рублей, а потом уже показали Хабаре грамоту, в которой действительно говорилось, "как великому князю дать и выход давать ему", Мухаммед-Гирею - и Василий клялся быть "вечным данником царя, как были его отец и предки". Это была неправда, они никогда не были данниками Крыма, но подпись Василия стояла подлинная Хабара это видел, но мотал головой и ухмылялся, показывая, что не верит, никак не может поверить, что государь всея Руси мог дать такую грамоту, и громко говорил это, а сам тем временем приближался к горящему открытому очагу, где в котле грелась вода, и неожиданно бросил ту грамоту в огонь. Татары, конечно, за сабли, но русских было больше, и воевода тоже выхватил саблю, и парламентеров выгнали из палаты и из города.
