- Справный конек. И глаз хорош. Только копытца... Взгляните, прошу, на моего черного. Постаканистее будут. А? Таких копытцев поискать. А в верховом коне, смею думать, копыта да бабки первее всего. Иси, Черный!
Тогда заметил Виктор большого черного дога, лениво выбиравшегося из ивняка.
- Смею думать, осведомлены молодой человек о том, кто я такой есть. А вы, должен признаться, мне нравитесь. И изменяю свое о вас мнение. Помещик, совершающий прогулку верхом в такой час, - это все-таки помещик. Позвольте...
И оба одновременно приподняли шляпы. Виктора конь бил ногой, далеко бросая комья сухой земли, а черный старый красавец-жеребец седого помещика чуть согнул передние ноги и дрожал коленками.
- Арабская кровь, милостивый государь.
И седой помещик дважды ударил тяжелой рукой шею своего коня. Тот лениво мотнул красивой головой; но нижняя губа замоталась как тряпка.
- Если не ошибаюсь, вы...
Но седой помещик перебил. И в хриплом голосе его запело умиленье. Говорил, тряся плечом и дергая повод.
- Давно, давно очень соседи мы. И, может быть, ждал... да ждал визита вашего. Но случай. Я рад случаю, милостивый государь. Видя вас на прогулке в столь ранний час, который и мне доставляет много приятности, не могу не радоваться встрече.
Сидели в седлах. И отдыхали кони. Виктор любопытно вглядывался в желтое лицо с седыми не то усами, не то бакенами; длинные, широкие далеко за щеками торчали; а подбородок был брит. И увидел Виктор, что не в лицо ему смотрит седой помещик. Оглянул себя, увидел синий фрак. Вспомнил. Закусил губу. Повод натянул. На два шага отступил рыжий жеребец. Тогда два шага шагнул черный. И тряс головой и губа отвисала.
- Да, я рад, очень рад случаю... Помещик, смею думать, должен черпать нектар жизни из прошлого... да, из рек иссякающих. Что есть помещик, я вас спрашиваю? Вы не отвечаете - и не нужно. Видите там... Нет, там вон, там, столб стоит. То верстовой столб, каменный столб. Белый он был когда-то, белый и красивый. Смею заверить, что красивый был столб. Впрочем, отсюда его и не видно. Ну
да это все равно. Так вот: столб. То же и мы, дворяне-помещики. Пока нужны были верстовые столбы, эк их разукрашивали; матушка Екатерина все каменные монументы ставила. Отошло время - столбы не занадобились. Но пусть стоят, дорогу указывают. Кому дорогу, говорите вы? Кому дорогу и какую дорогу? Настоящую дорогу, вот какую дорогу. Заглохла? Проездят, протопчут. А кому? Кому дорогу, вы спрашиваете? Кому? Всем, всем-с, кому Россия свята. Свята и мила. Да.
- Вы господин Аркадьев?..
- Аркадьевых много. Но Аркадьев один. Вы, молодой человек, смею думать, не вертопрах, не пустышка... хотя не могу умолчать о том, что вздорные слухи... Ну да между порядочными людьми...
И Аркадьев, поглаживая левой рукой свой доломан, влюбленным глазом старческим впивался в синь Викторова фрака.
- Попятьте вашу лошадь, господин Аркадьев.
И указал рукой, а рука была обтянута желтой перчаткой, на близящийся парный экипаж указал Виктор. Веселая утренняя пыль чуть вилась позади тарантаса.
Молчали. По-деревенски ждали.
Виктор увидел Дорочку. И она его увидела. Виктор подумал:
- Зачем? И она ли? Нет, не она... Да она же.
И приподнял шляпу.
А Дорофея заслезившимися глазами увидела, ужаснулась чего-то и не поверила встрече, и глаза закрыла. И на поклон ответила ли, нет ли.
И разминулись.
- Ах, к вам гости. Жаль. А я хотел было надеяться, милый сосед, что мы завершим нашу прогулку в моем дому. И фриштик[7] ждет.
- Да нет. Это не гостья. Не ко мне то есть... И я не домой.
И сильно ударил коня, затянув повод.
- А! В таком случае могу ли рассчитывать?..
- Я ваш гость, глубокочтимый сосед. Примите извинения, что не раньше. Аркадьевка, если не ошибаюсь, верстах в...
- От мельницы одиннадцать. И не Аркадьевка, а Аркадьево, если позволено будет...
И татарской шапочки своей коснулся Аркадьев, и шпорами направив своего старика-коня, протянул Виктору правую руку.
И встрече ли с помещиком радовался Виктор, тому ли, что не поскакал за Дорочкой.
«Дорочка в Лазареве? Дорочка ко мне?»
И веселым голосом быстрым:
- Позволите легкой рысью?
- Что? Нет. Галопом! Полевым галопом, милостивый государь. Мы с Черным еще не притомились.
Тяжело, но мерно скакал старый конь Аркадьева. Злился и пенился рыжий жеребец. Виктор поглядывал на Аркадьева, на распахнувшиеся полы черного доломана, на желто-каменное лицо, на длинные седые усы - не усы, легшие по щекам и назад по ветру. Не гнулась спина старика. В желтой перчатке рука строго и крепко держала повод чуть повыше луки, окованной медью. Отдавая лицо встречному ветру, думал.Виктор:
«А ему ведь за шестьдесят...»
И вспомнил рассказы про Аркадьевку, про разоренное поместье. И про старика Аркадьева. За обедней, подходя ко кресту, старик легонько расталкивая народ, шептал:
- Барин идет. Барин идет.
И первый подходил. И этот рассказ вспомнился и не отходил.
И радовался Виктор. Чуть томил уж непривычный галоп. И радовался. Будто видел, как встречный ветер выхватывал едва рожденные мысли его. Выхватывал, уносил назад. Будто видел сверкания мгновенные. И радовался, и улыбался. О Дорочке мысли.
И взглядывал старый помещик на синий фрак нового своего знакомца. И вспоминал свое... И позволял радоваться-улыбаться каменевшему сердцу.
А до лица каменного улыбки не допускал.
XXII
Ликовала, хохотала грусть Дорочкиной души. В лазаревском пустом дому чаем Дорочку угощала Паша белотелая.
- Да вы, барынька, не конфузьтесь очень-то. Коли проголодались, мигом я. Ну а пока что, с чаем-то... пожалуйте, не обессудьте...
И смотрела Дорофея на снедь, расставленную на столе вкруг самовара в большой столовой. И невольно поднимала глаза, и дивилась простору тихому и стройной красоте.
И налетели голову ее клевать разные птицы. Сидела. Слова какие-то Паше говорила ответные. На Пашу на белотелую, на стройную еще, глянуть боялась, на платье ее простое и великолепное. Кипело у сердца и против воли вспоминала:
«Такие платья, кажется, во время Наполеонова нашествия носили».
Хотела сказать:
«Отведите куда-нибудь. Спать хочу».
Но пила чай, страшась разбить чашку. Но голову бедную свою отдавала птицам этим. Кружатся, бьют, клювами костяными. Ударит клювом и шепнет, будто крикнет:
«А Виктора-то и нет. Не соизволил».
И отлетит птица. И другая в висок ударит:
«Дом-то! Дом-то! Пошла бы осмотрела пока что. Не хуже того, Макарова дома. Да и этот Макаров был».
И боится Дорофея руку к голове поднять, птицу-боль согнать. А другая еще прилетела:
«Виктор - это что! Вот Паша, Паша, Паша! На Пашу смотри. Нет, ты на Пашу. Такие у тебя плечи? А? Смела бы ты надеть такое платье? Тебе бы корсет да юбок побольше... Да? Да? А эта лента по тебе плоха под грудью? А?»
Так болела голова. Так хотелось спать - не думать. И ответила:
- Нет. Мы родня.
И стыдно стало, стыдно. И ликовал-хохотал кто-то чужой, у сердца приютившись. И захотелось рассмеяться звонко, по-молодому, Пашу за руку схватить и побежать по дому, кричать:
«Показывай, все показывай! Какой такой дом у вас? И как вы живете? Как Виктор живет?»
Хотелось кричать еще:
«Я ведь его! Я Викторова! В его комнату веди! Там подожду его. Там. В сердце дворца его... Там подожду».
Хотелось кричать. Молодой хотелось быть. Старость-плесень седая откуда-то подкралась, обволокла, птиц каменно-бьющих спугнула. И дом-дворец не дом стал, не дом чудесный. Волчок малый жестяной кружится-гудит. И она в нем, в волчке, Дорочка. Как муха.
- А вам, барынька, смотрю я, отдохнуть...
XXIII
Встретились в парке.
Из Аркадьевки гнал рыжего своего ввечеру. И фриштик был, и обед.
- Да уж эта, смею сказать, земляника не лазаревской чета.
Но ни Аркадьев, Клавдий Николаевич, ни Виктор не спешили попробовать. Земляника и земляника: Пили бордо.
- У меня погребок маленький, но смею думать, и еще бутылочка-другая найдется настоящая. Милостивый государь, Виктор Макарыч, хозяйство мое как вам?
Тогда еще предстала-вспомнилась Виктору Дорочка. Видел девицу, робко говорящую в пасть вселенной слова сказки начатой, слова, камнем упавшие в бездну. Была сказка? Да, начата. Нет, была сказка? Не кончена сказка. Не кончена? Не кончена? Ну, так и нет сказки. И нет, и не было.
«Не было? С Дорочкой не было?»
И тогда стал прощаться.
Гнал коня. Скакал конь широко, и в космах гривы нестриженой красные крики заходящего солнца мелькали. Слушал шип. Мчались, рассекая тишь вечернюю. И в шипе том про Дорочку кто-то хитрый насмешливо бьющие слова говорил. И про княжну Пашу.
Кому-то из дворни коня сдал. В дом пошел было.
«Да, Дорочка. Милая Дорочка. Глупенькая».
И повернулся. Голову опустив, пошел в парк. Раздумчиво шел, хлыстом бил себя забвенно по гетрам. Рождалась тихость и ласка. А капризно хотелось быть злым и мстящим. Потому в дом не пошел.
