И тогда стал прощаться.
Гнал коня. Скакал конь широко, и в космах гривы нестриженой красные крики заходящего солнца мелькали. Слушал шип. Мчались, рассекая тишь вечернюю. И в шипе том про Дорочку кто-то хитрый насмешливо бьющие слова говорил. И про княжну Пашу.
Кому-то из дворни коня сдал. В дом пошел было.
«Да, Дорочка. Милая Дорочка. Глупенькая».
И повернулся. Голову опустив, пошел в парк. Раздумчиво шел, хлыстом бил себя забвенно по гетрам. Рождалась тихость и ласка. А капризно хотелось быть злым и мстящим. Потому в дом не пошел.
Но встретились в парке.
В липовой аллее сидела на скамье. Меж двумя серо-каменными грифонами двухвершковая доска мореного дуба. Такова была скамья. По змеящейся дорожке узкой вышел Виктор в большую аллею. Полуверстовая пряма. И высоки, и могучи старые липы. Вышел. Направо близко Дорочка. Сидит согнувшись, в песок желтый глядит, в близкий. Взглянула ли, нет ли. Темно под старыми липами. И подошел. Трепещущую руку в свою руку взял. И сел рядом. Поздоровались бессловно. Бессловно сидели мгновения долгие. И будто то не встреча была после нескольких лет. Будто муж с женой молодые из дому погулять вышли. Сели, отдыхают, каждый свое думает; сказать им нечего друг другу: наговорились. Руку Дорочкину трепещущую Виктор из своей не выпускает. То будто взял нечаянно, бездумно, и забыл.
- Как хорошо у вас... Чудно хорошо... И тишина. На сказку похоже...
Дорочка сказала, как вздохнула. Будто кто-то подсказал ей строго: «Разорви молчание! Нельзя так».
- Сказка? Ах, Дорочка! Сказка - она нежна; сказка - она капризна. Белая, снежная. И снежная, и солнечная. Смотреть на нее, не дышать. А то так: снежная и солнечная; дай рукой трону: холодна ли, горяча ли? И обидится, и умрет.
Говорил тихо, кривя губы в усмешку. Злоба-змея просилась в сердце.
«Пусти домой! Пусти!»
Но лаской прощающей звучали слова Виктора. И не выпускал из своей правой правую руку Дорочки. И тешила его холодеющая дрожь вырывающейся руки.
И властно, и ласково, и чуть насмешливо взором взора ее искал-требовал в тихом сумраке, и лицо к лицу близил.
- Сказка, Дорочка? Сказка - Божий подарок душе чистой, безгрешной душе подарок. А грешным сказки нет. Как думаешь, Дорочка? А? Дни жизни сочтены и связаны. Это как бусы. Знаешь, Дорочка, бусы на нитке. Жемчуг белый. Жемчуг...
В сумраке не видела, чуяла близящееся лицо. Страх прожег мгновенный. Руку рванула. Встала порывно. И тотчас опустилась опять, чуть подалее от Виктора. Ноги ослабели и руки. Неосознанно боясь слова его опять услышать, говорила шепотно, торопилась:
- Я приехала, чтоб сказать... меня Раиса послала... Сестра меня просила вам сказать, что первого вас ждут. Туда все съедутся, и вы чтоб непременно. То есть Раиса сказала: если ты, говорит, в Лазарево поедешь, не забудь передать... Я давно сюда собиралась... Посмотреть.
- Да, семейный совет! Как же, как же! Мне необходимо все эти отчеты просмотреть. Жду - не дождусь. Ну да уж скоро. Нам, купцам, без этого никак не возможно. Денежка счет любит. Спасибо за сообщение, Дорофея Михайловна. И передайте, что буду, непременно буду. Впрочем, что это я... Ведь всего несколько дней. Вы же поживете здесь... вместе поедем. Вас ведь тоже на совет пригласили?
Не знала - шепнула ли, подумала ли:
- О, нет.
Тревогу болезненную, обидную зародили слова голоса насмешливого. И не увидел Виктор слез ее в тьме. Услышал Дорочкины слезы, когда прошептала:
- Зачем так...
А Виктор змею в сердце впустил уже. Давний день вспомнился. На высоком берегу Волги в городском саду на скамье тоже сидели, он и Дорочка рядом. И не было тогда лжи, ни памяти о пережитом вместе и загубленном. И вспомнил, что тогда над снегом белым, искристым улыбалось торжественно солнце.
«А ныне вечер; безлунная ночь скоро. И скоро осень».
Подумал словами усмешливыми. Ударил по песку хлыстом. Змее дал волю. Встал. Руку предложил. Безвольно руку свою отдала.
- Пора в дом. Вечер сырой, Дорофея Михайловна.
И руку ее до боли прижимая, шел во тьме аллеи быстро. Чуть поспевала. Тешила Виктора частая дробь каблучков ее высоких по шелестящему песку.
В большой столовой ужин. Цветы в двух вазах на длинном столе. Молочно-бел фарфор длинногорлых ваз, и тонки по ним червонно-золотые нити капризного плетеного орнамента. И вино в графинах хрустальных толстостенных, и в прозрачно-бесцветных, и в лазурно-синих. И лазурно-синя кайма старых тарелок, и золото на них чуть потерлось.
Круглый стол у одного из окон. То чайный столик. Там Паша. Степенно-тихи хлопоты ее. Заварила. Перетирает чашки полотенцем паутинно-тонким. На свет прозрачен фарфор чашек.
- ...Так-то, Дорофея Михайловна. Экстаз и святость - одно. Экстазом в человеке Бог говорит. Бог или дьявол. А вы отрицаете бессознательное творчество.
- Я не отрицаю. Я не понимаю лишь зачем бессознательность, когда бессознательность - это тот же инстинкт. Ведь разум-то выше инстинкта. Сначала инстинкт, потом разум. Если в жизни разум - наш царь, то и в искусстве он же. А если в искусстве инстинкт, а в жизни разум, то... я не понимаю. И тогда то, что вы говорите, кажется мне произвольным оправданием какого-то рокового недоразумения... Ведь искусство-то, конечно, после жизни, то есть из жизни. А
если искусство родилось из реальной жизни, из реальной, где царь - разум, то как же...
Вилку на тарелку положила. Бледно улыбнулась. Счастлива была безмерно. Вот сидит в чудном дворце Викторовой. Дворец сказки, дворец сна. А он, Виктор, какой он добрый, как глубоко понял он ее душу. Вопросами не растравляет рану. И не томит молчанием. Говорит с ней, как с равной. Говорит и слушает. Об искусстве. Об искусстве.
И сказала:
- Конечно, я так далека от искусства... Не так жизнь сложилась... т Жизнь! Жизнь! Что мне жизнь с ее разумом! Разум не дал счастья. Разум позвал человека и обманул. Разум многолик, потому что бесчестен. Разум - торгаш. Или мы не видим жизни народов? Но что счастье? Пусть не дал счастья. Трагедия выше счастья. Но разум не дал красоты. Разум мирится со всяческим уродством. Тот разум, о котором вы говорите, разум - хозяин человечьей жизни, А экстаз, о котором говорю, это не инстинкт в вашем смысле. Сначала инстинкт, потом разум, потом экстаз. Экстаз - корона. Да, да... Если разум - одежда, просто одежда от холода, то экстаз - корона и порфира.
- Но позвольте... Корона, говорите... Но нужна ли вообще корона и порфира? То есть мысль о них? Если конечное благо - равенство и свобода, то подобные убеждения способны лишь затормозить... А ведь в ваших словах не только подтверждение факта, да и сам факт сомнителен... Нет. В ваших словах мечта. Роль искусства, конечно, служебная роль. И если мы теперь, при несовершенном строе, позволяем говорить поэтам, что они цари и боги, то ведь со временем всякая мечта о короне и порфире...
- Корона и порфира! Не меньше!. Творчество всегда тиран. И только тиран. Вдохновение, творческое вдохновение... да, оно похоже во многом на переживание дикаря, но внешне похоже. Лампа на балконе светит сильнее, чем луна. Но ведь это же не обманывает. В минуту дикого испуга выезженная лошадь помчится так же, как и дикая. Разум! Разум! Ха-ха! Земля покрыта тысячами храмов... да, я говорю, о простых церквах. Разум лживо мирится. Смотрите, смотрите. Такая вот картина. Существо, для которого лишь житейский разум - бог, идет сейчас вот, к ночи, хоть там вон, по селу. То существо нашей жизни не знает. Пусть с другой планеты, что ли. Но разум его - наш разум. И ничего больше у него, кроме разума. Идет, расспрашивает... Ну, хотя бы вас расспрашивает. Это что у вас? Это, отвечаете, дорога; по ней ездим. А это что? Это избы, в них люди живут. А это, ответите, церковь. Что такое церковь? Там тоже живут? Нет, это для Бога. У вас там Бог живет? Ну, предположим, вы ответите: нет, там никто не живет, это так только. Тогда существо-незнакомец вас спросит: так зачем же они в избах ютятся, когда большой каменный дом пустой стоит? Ну что вы незнакомцу ответите?
- Как что? Расскажу о предрассудках...
- И он поймет?
- Конечно, поймет. История...
- Да ведь не поймет он, незнакомец-то. У него только разум. Поймите: только разум. Он как вы, как я, но кроме разума, кристально стройного и прозрачного, у него ничего. О предрассудках он и не слыхал, как не слыхал, конечно, ни об инстинкте, ни об экстазе.
- Тогда... я не знаю...
- Ну, а как ему, незнакомцу, объяснить наше искусство?
- Но он сам поймет. Искусство ведь не предрассудок.
- Боюсь не поймет он вас. Как и меня не поймет. Если искусство не водевиль, не конфетная коробочка, то оно трагедия. Так лишь и быть должно. А трагедия - что такое трагедия, как не результат несовершенства... автором признанного несовершенства и слабости... Творчество всегда есть крик побеждаемого. Да, да! Крик, вопль побеждаемого. Что не так, то шарлатанство. Лежит, и нога победителя на горле... Тогда крик души...
