лестнице и открыв тяжелую дверь на улицу, я вышел на крыльцо и остолбенел. Напротив входа в столовую, на скамеечке сидела ОНА и смотрела прямо на меня. «Привет. Я – Олеся. Ты хорошо поешь», – сказала она, и я на всю жизнь усвоил, что я хорошо пою. Если бы она сказала: «Привет. Я – Олеся. Ты хорошо танцуешь», – я бы пожизненно принял и эту истину.
Олеся Тиговская из Йошкар-Олы была той самой Олесей, о которой птицы пели мне из поднебесья еще с самого раннего детства. А еще она была самой красивой девушкой моего возраста, которую я когда-либо видел. Ее благородные польские предки гордились бы, глядя на это восхитительное сочетание женственности, ума и еще не совсем взрослой красоты. А я… Я был без ума от ее голоса, глаз, рук, от нее всей… Вся она была божественна. И, что самое странное, она говорила мне, что я – лучший, что у меня самый красивый на свете нос, что я похож на орла, но она все равно будет звать меня зайчиком, потому что я очень нежный… И это все мне – тому, который привык к «комплиментам» типа «жирная бочка»…
А однажды, после очередного выездного концерта, когда Саныч привез нас в родной «Светлячок», мы, войдя в ворота санатория, обнаружили ждущую меня на скамейке возле проходной Олесю. «Скоро свадьба», – прокомментировал ситуацию Шурик Земляникин, а Витя молча взял у меня гитару и ткнул Шурика в бок. Мои друзья испарились, а мы остались стоять посреди дорожки, осененной огромными платанами. Запах чайных роз окутывал нас сладким дурманящим флером, садилось солнце, и последние его лучи пробивались сквозь листву, рисуя на дорожке волшебные, никому не известные таинственные знаки. Олеся взяла меня за руку и свернула на тропинку уводящую в глубь санаторного парка. Две минуты, и мы оказались скрыты от всего мира зарослями садового жасмина или, как его здесь называли, чубушника. Олеся повернулась ко мне и, не выпуская руки из своих пальцев, замерла, глядя мне в глаза. Я не знаю, сколько мы так простояли. Может, минуту, а может, сто лет. Время снова потеряло свою власть. Потом оно, конечно, наверстает свое, но сейчас не было ни времени, ни пространства. Потом Олеся вдруг топнула ногой, громко и отчетливо произнесла: «Олег, я тебя люблю!» – и поцеловала меня.
И поцеловала меня! Поцеловала меня! Меня! По-настоящему! Как женщина целует мужчину! Это был первый для меня поцелуй. Взрыв в моем мозге по силе был сопоставим, пожалуй, только с цунами, которое прошло по моему телу. Сердце, сначала остановившись, затрепетало, как пламя свечи, которое не знает, то ли погаснуть, то ли разгореться с новой силой, а потом полыхнуло так, что я, правда на секунду всего, испугался возможного самовозгорания. Я не знаю, сколько длился этот поцелуй. Может, минуту, а может, сто лет. Я помню только его вкус. Помню до сих пор и никогда не забуду. Вкус моей первой любви.
С трудом оторвавшись от малиновых губ, я вдохнул весь мир и выдохнул слова, ради которых стоит жить на этом свете: «Я тоже люблю тебя».
А потом мы долго целовались. До отбоя.
Мы жили в разных корпусах, и это было настоящим горем. Самым большим тогда в моей жизни. И в ее, я думаю, тоже. Ведь времени всегда мало, когда любишь. Проводив ее, я вернулся в палату и, выдержав краткий сет дружеской язвительности, залез в постель. Той ночью, глядя в окно на огромную, сияющую в ночном небе мою любовь, я написал первое свое стихотворение:
Ты заменила мне луну
И солнце. Воздух, дождь и грозы
Я променяю на одну,
Ту, что нежней нежнейшей розы.
Ту, что приходит, как рассвет,
И, забирая жизнь, уходит
С закатом солнечных побед,
Ту, что душою верховодит
И мысли посылает вскачь
Наездником неумолимым.
Она – спаситель и палач,
А мне бы – просто быть любимым,
И больше – в жизни – ничего.
Всего ль одна для одного.
Узнаете стиль? Да, да… Вильям, тот самый Шекспир. Форма сонета. Ну как мне было не попасть под его благотворное влияние, когда за неделю до этого Саныч назвал нас с Олесей Ромео и Джульеттой. Мы сразу отправились с ней в библиотеку и великая история любви накрыла нас с головой. А уж когда дело дошло до сонетов… Когда любишь, пьешь их, как воду. В общем, я стал поэтом. На следующий день, когда Олеся, прочитав посвященный ей сонет, подняла на меня глаза, я понял, что я – бог. Даже не гений. Бог.
Но даже богам нужно где-то целоваться, а мы целовались теперь всегда, когда нас не видели. Правда, уединенных мест в санатории практически не было, и это являлось реальной проблемой, которую пришлось решать. Любовь окрыляет, и я нашел решение. За актовым залом, в котором мы репетировали и который не закрывался на ключ, была маленькая комнатка, где Саныч хранил свою аппаратуру, естественно под замком. Как вы помните, смекалки по поводу ключей и замков мне было не занимать, и я придумал, как получить возможность беспрепятственно проникать за запертую дверь. Сначала я досконально изучил ключ, которым запиралась заветная дверь. После очередного выездного концерта, попросив Саныча остановиться возле хозяйственного магазина и сказав, что нужно кое-что купить, я быстро выбрал на витрине замок с ключами, которые были похожи на ключ Саныча, как братья-близнецы. Прикупив к нему отвертку и завернув все это в пиджак, я через три минуты уже снова сидел в машине. Ну а дальше, как вы понимаете, все просто. Во время подготовки очередного мероприятия, когда Саныч, оставив ключ в замке, отошел по своим делам, я просто поменял замок и ключ, пока Серега с Шуриком стояли на шухере. Отныне у нас было три ключа от «тайной комнаты». А у Саныча – один.
Теперь после обеда или ужина мы с Олесей, если не было процедур или репетиций, вместо того чтобы идти из столовой вниз по лестнице, улучив момент, когда никто не видит, стремглав бежали наверх, потому что столовая и актовый зал были в одном помещении. И там в темноте, лампочка в нашем убежище перегорела, да и не нужна она была нам вовсе, запершись изнутри, мы целовались, целовались, целовались… Целовались до тех пор, пока не нужно было идти
