доктор заговорил. Говорил он спокойно, с легким кавказским акцентом, глядя по очереди каждому из нас в глаза:
– Мы вас лечим. И это приносит пользу. Многие из вас возвращаются домой новыми здоровыми людьми. Сейчас сложилась ситуация, которая мешает и лечению, и спокойной жизни санатория. Вы взрослые люди и понимаете, что от этого плохо и вам, и нам. Не будем разбираться, кто прав и кто виноват. Я хочу, чтобы прекратилась голодовка, прекратилась травля медицинского персонала, перестали портить государственное имущество. Чего хотите вы?
Этот человек вызывал уважение. Мы переглянулись, и вперед выступил Руслан.
– Мы хотим, – сказал Руслан тоже с легким кавказским акцентом, – чтобы нас снова поселили вместе, чтобы парням разрешили петь, а Олегу встречаться с Олесей. И чтобы ее, – Руслан кивнул на Анну Ивановну, – от нас перевели.
Анна Ивановна вскинулась, но доктор мягко положил свою руку на ее локоть:
– Анна Ивановна и сама сказала, что не хочет больше работать в вашем корпусе. Все остальное тоже выполнимо. Но я хочу, чтобы Любашевский мне пообещал, что разврата не будет. Нам тут одного четырнадцатилетнего папки хватает.
Мы, не выдержав, хмыкнули, невольно покосившись на Руслана, который расплылся в довольной улыбке. Мир был заключен.
– У тебя мальчик? – спросил у нашего батыра главврач. – Как зовут?
– Руслан. У нас всех мужчин в роду зовут Руслан.
Доктор усмехнулся:
– Ну если будет похож на тебя, ты еще с ним нахлебаешься.
Я пообещал хорошо себя вести, и мы расстались друзьями.
Через пять минут я уже целовался с Олесей, парни тащили вещи обратно в нашу палату, а санаторий отмечал нашу общую великую победу, уничтожая с голодухи все тумбочные припасы. Жизнь снова была прекрасна.
Сотни поцелуев сменились тысячами. Дни летели за днями. Я снова поменял всю одежду. Теперь мой вес был меньше первоначального на 14 килограммов, а рост больше на 10 сантиметров. А еще я мог подтянуться семь раз. Всего каких-то полгода… Это было похоже на чудо. Я стал другим человеком. Снаружи и внутри. Это и было чудом, совершенным со мной природой и прекрасными врачами.
Но все это уже не радовало меня. Потому что со страшной скоростью приближался день, когда наше лечение должно было закончиться и все мы должны были разъехаться в разные концы нашей огромной Родины, чтобы, возможно, больше никогда не встретиться. Я грустил из-за расставания с моими друзьями, но это было ничто по сравнению с чувством, которое накатывало на меня, как только я вспоминал, что совсем скоро нужно будет расстаться с Олесей. Теперь мы с ней почти не разговаривали. Когда мы не целовались, мы молча держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Она часто плакала. Иногда плакал я.
Неделя. Пять дней. Три дня. Один день.
Всю ночь мы молча просидели в холле ее корпуса, держась за руки. Нас никто не трогал. Медсестры, врачи и санитарки, отводя глаза в сторону и качая головами, проходили мимо. А старенькая уборщица Светлана Павловна погладила нас по головам и, вытерев с морщинистой щеки маленькую слезку, сказала: «Это счастье, детки. Это – счастье». Взяла ведро и ушла. Олеся снова заплакала, а я отвернулся от настенных часов, чтобы не видеть, как бежит время.
На следующий день все прощались. Приехали родители, и для них был устроен концерт. Мы, конечно, выступали. Пели песню «Мы желаем счастья вам». Папа, который не мог поверить, что я – это я, с открытым ртом смотрел на сына, но сын этого не замечал. Сын смотрел на Олесю, которая рядом со своим отцом сидела на первом ряду и, не отрываясь, смотрела на меня. После первой же строчки я стал задыхаться и всхлипывать, и Витька взял меня за руку Я уже не понимал, где я и что со мной. А на втором куплете Олеся вдруг разрыдалась в голос. Шурик перестал играть, а я спрыгнул со сцены и обнял ее так, как будто она была моей собственной жизнью, которую у меня хотят отобрать. Да так оно и было. В зале стало тихо, и только всхлипы больших и маленьких девочек – работниц санатория и его пациенток – отражались тихим эхом в высоком каменном потолке. Наши оторопевшие отцы не знали, что им делать с неожиданной напастью, а мы так и стояли, сжимая друг друга, как будто верили, что если обнимемся очень сильно, то сольемся в одно целое. Так, в объятиях, нас и вывели из зала.
А потом наши папы нас отрывали. Буквально. Мы кричали и плакали. Олесю посадили в машину и увезли. Я бежал за белой «Волгой», а она кричала мне в окно, что больше никогда не будет никого любить. А я, конечно, споткнулся и растянулся на асфальте во весь рост. И сказал ей вслед, потому что кричать не мог, что никогда ее не забуду.
И сдержал свое обещание.
Глава 12
Возвращение со щитом
Дороги домой я не помню. Зато помню каждую черточку ее почерка. В маленькой зеленой записной книжке с обложкой из клеенки она написала мне свой адрес и телефон: «Город Йошкар-Ола, улица Испанских Интернационалистов, д. 26, кв. 15, тел. 8-362-245673 – Олеся Тиговская. Я тебя люблю, мой зайчик».
Папа проявил недюжинный такт и избавил меня от необходимости отвечать на вопросы, да и вообще разговаривать. Ему и так было чем заняться. Он изучал малознакомого, страдающего от любви молодого человека, совсем не похожего на его любимого сыночка-колобочка, полгода назад покинувшего родительский дом. Он же и вырвал меня из лап пожиравшей меня депрессии, когда мы, переехав с одного вокзала на другой, заняли свои места в пустом купе поезда Ленинград – Питкяранта:
– Если это любовь, сын, вы обязательно найдете друг друга. У тебя есть адрес и телефон. Все будет хорошо. И она очень красивая.
И тут меня прорвало. Я рассказывал папе о лучшей девушке на свете, пока мы стелили постель, пока ужинали, даже когда я ходил в туалет, я не останавливался и продолжал рассказывать про себя (в смысле – молча). И когда мы уже забрались под одеяла, я все говорил и говорил. Еще, наверное, час. А потом услышал папин храп. Но я на папу не обиделся. Папа мой подарил мне надежду. Даже не надежду, а уверенность в том, что Любовь вот так не кончается.
На следующее утро я проснулся в отличном настроении. Да и с чего было печалиться?! Меня любила самая красивая девушка в мире. Она
