силен как бык. А потом Боаз зашагает по Пирс-авеню, где абба, смущаясь, завел со мной разговор о сексе, а я сделал вид, что его слова — новость для меня.
Если задуматься, то получается, что большинство самых важных разговоров в моей жизни произошли, когда я с кем-то шел по этим улицам. Ходьба, как и бег, дают твоему телу возможность чем-то заняться, когда голова идет кругом.
Скоро Боаз покинет наш пригород. А дальше ему придется двигаться на запад по сложному сплетению не самых исхоженных дорог, которые больше годятся тому, у кого за спиной рюкзак, а на ногах — классные ботинки.
Я знаю, куда брат направляется. Я видел карты. Я читал кое-какие электронные письма.
Первым делом Боаз заглянет в Поукипси, чтобы встретиться там с парнем по имени Лорен, которого я поначалу принял за девушку. Честно говоря, я не очень-то понял, о чем они говорят между собой, но, наверное, то же самое кто-то мог бы сказать о содержании писем, которые посылаем друг дружке мы с Цимом или с Перл, но тут что-то другое.
Как бы то ни было, одно я понимаю: Лорен не больше моего понимает, что замыслил Боаз, потому что, когда он спросил об этом в письме, брат ответил ему: «Буду в Поукипси проездом».
По моим расчетом, добираться ему туда дней восемь. Это если он будет проходить по двадцать миль в день.
Я мысленно возвращаюсь к прогулкам по улицам моего прошлого. К тем дням, когда приходилось справляться с нелегкими новостями. Со мной рядом всегда был кто-то из близких, с кем можно было перемолвиться словом. И меня просто убивает то, что Боаз, будь он тридцать раз сам Король Безмолвия, идет по своей дороге один-одинешенек.
Я встаю и направляюсь в свою комнату. Надеюсь снова заснуть, хотя почти не сомневаюсь, что это не случится. Я забираюсь в кровать, укрываюсь одеялом и нащупываю что-то непонятное рядом с собой.
Я всю жизнь спал на этой кровати один, поэтому то, что рядом со мной что-то лежит — все равно что! — приводит меня в шок.
Предмет подсунут под простыню ближе к стене. Я ощупываю его — длинный рулон бумаги, стянутый резинкой. Край бумаги разлохмачен. Я стягиваю с рулона резинку и медленно разворачиваю бумагу. В тусклых рассветных сумерках я не сразу могу разглядеть…
Контуры штатов, раскрашенных в пастельные тона, и голубые океаны предстают передо мной.
Моя старая географическая карта.
Видимо, Боаз прокрался сюда в темноте — наверное, бесшумно прошел по ковру в носках.
Я таращу глаза, глядя на карту, и тут восходит солнце. Боаз не удосужился стереть свои карандашные пометки на карте. Их полным-полно на Атлантическом побережье.
Это подсказки? Или приглашение? Неужели брат хочет, чтобы я знал, куда он направляется? Неужели он хочет, чтобы я его нашел? Остановил его? Присоединился к нему?
Или он просто отдал мне то, чего я потребовал, — отдал, как отдают игрушку раскапризничавшемуся малышу?
Я скручиваю карту и засовываю под кровать.
Заснуть мне так и не удается.
Я весь день сижу в «Видеораме». Со мной нет никого, кроме Боба; меня преследует запах прогорклого масла от готовящегося в микроволновке попкорна.
Снаружи, в большом мире, люди плавают по речкам, ездят на велосипедах — может быть, катают подружек на раме. А где-то юноша собирается с храбростью, чтобы впервые поцеловать девушку. Может быть, в загородном лагере, на теннисном корте, при гаснущем свете дня, под аккомпанемент хора только что проснувшихся сверчков.
Где-то там, в большом мире, кто-то идет куда-то.
Для чего-то.
Почему-то.
Я не собираюсь романтизировать запутанный мир моего брата, но с какой стороны ни подойди… в общем, пока я сижу здесь, вожу сканером по штрих-кодам и подсчитываю сдачу с двадцати баксов, я попусту трачу минуту за минутой.
И тут ко мне приходит откровение… нет, ну не совсем откровение, конечно, потому что я почти уверен: откровение — это что-то такое, из-за чего твой мир перевернется до основания и ты увидишь нечто, до предела очевидное. В общем, ко мне приходит осознание того, что сделать можно больше. Я способен сделать больше, чем сделал.
* * *
Обеденный перерыв. Я во весь опор мчусь к кафе «Фрозурт».
Оказывается, я способен слопать порцию замороженного персикового йогурта, если это плата за то, чтобы провести время с Перл. Она видит, как я вхожу в кафешку, и тут же готовит мой заказ. Порция йогурта с посыпкой из гранолы.
— Ты уж ешь побыстрее, — говорит Перл. — Вряд ли Иль Дуче в восторге от твоих обеденных визитов.
— И что?
— Да то, что мы не хотим его злить. Никто не любит, когда Иль Дуче злой.
Я его вижу. Он сидит в кабинете за стойкой, на вертящемся стуле, болтает по телефону и складывает бумажные самолетики.
Перл наклоняется через стойку:
— Ну, как проходит твой день?
Это не пустая трепотня. Она спрашивает кое о чем посерьезнее. «Как проходит этот день?»
Пятый день после ухода Боаза.
Я рассказываю Перл, что проснулся в пустом доме. Аб-ба нередко просыпается рано и уезжает на работу. Он не из тех, кто подолгу сидит за столом с газетой и кофе. Но сегодня и мама ушла. И оставила записку на столе:
«Ушла на собеседование. Устраиваюсь на работу фрилансером. Вафли в холодильнике».
Ну, и я говорю Перл про то, что вафлям не место в холодильнике, а маме не место на собеседовании по поводу устройства на работу. И то и другое нарушает естественный порядок вещей в мире.
— А я так думаю, что твоей маме давно пора чем-то заняться, — говорит Перл. — Вовсе нечего ей уже сидеть дома и переживать. Кроме того, и лишние деньги не помешают.
— У нее куча причин, чтобы сидеть дома и переживать.
— Да, она могла бы переживать, но, к счастью, не знает об этом.
— Зато я знаю.
— Да, ты знаешь.
— И я собираюсь кое-что сделать с этим.
Когда я возвращаюсь домой с работы, меня ждет письмо. Письмо от Кристины Кроули.
Я поднимаюсь в свою комнату и запираю дверь. Вылезаю через окно на крышу. Держу конверт в руках и рассматриваю свои имя и фамилию, написанные рукой Кристины.
Мне не хочется сразу распечатывать конверт.
Мне хочется почувствовать, каково это — сидеть с нераспечатанным письмом от Кристины Кроули в руках.
