Медленно раздѣлась она въ каморкѣ своей, пошмыгала кистью правой руки по лбу, груди и плечамъ, что должно было обозначать молитву, и, засунувъ длинное и худое тѣло свое подъ байковое одѣяло, прикрутила лампочку.
Но сонъ не шелъ. Нехорошія, темныя мысли, разбуженныя нынѣшнимъ разговоромъ съ Симеономъ, ползли въ умѣ, какъ дорожка муравьевъ, свивались въ воспоминанія отшедшаго, пускали ростки и побѣги новыхъ плановъ…
Разговоръ не былъ для нея неожиданностью, хотя и сейчасъ она размышляла про себя, передвигая подъ лѣвую щеку маленькую пуховую подушку-думку;
— Эхъ, скорехонько немножко дѣло двинулось… раненько… не созрѣли планы-прожекты мои… Незрѣлое яблоко съ дерева рвать, — оскомины не набить бы…
И думала она, ворочаясь въ темнотѣ и слушая тиканье часовъ въ зальцѣ и бурный самодовольный храпъ, черезъ двѣ комнаты, сестры своей, матери Григорія, Соломониды, — думала она о томъ, что, вотъ спѣшащія обстоятельства приближаютъ къ ней самое важное, что когда-либо было въ ея жизни и еще можетъ быть…
— Когда быть-то? — горько улыбнулась она въ облегавшую ее ночь, — старуха становлюсь… Здоровьишко истрачено… Могила ползетъ навстрѣчу… Новаго въ жизни не наживу ничего… далъ бы Богъ успѣть — со старымъ раздѣлаться… Эка Соломонида сегодня разоспалась! Должно быть, вишневку на ночь пила. Словно органъ! Такъ и насвистываетъ…
И, слушая этотъ ликующій, захлебывающійся храпъ, который не давалъ ей спать, подумала безъ досады и злобы, равнодушно, какъ бы отмѣчая въ умѣ давно рѣшенное и извѣстное:
— Вотъ такъ-то всю жизнь… Теперь спать мѣшаетъ… Смолоду жить мѣшала… Такъ всю жизнь! Думала и вспоминала…
Вся молодость Епистиміи — съ дѣтства, какъ себя помнитъ — прошла въ томъ, что кипѣла въ ней неопредѣленная, могучая любовь къ кому-то, куда-то въ пространство бѣгущая, и задыхалась она отъ обилія чувства, ее волнующаго, и мучительно искала, куда его пристроить, какъ и гдѣ собою за него пожертвовать…
— Собакой хозяина искала, — мрачно думаетъ она, мигая въ темнотѣ горящими глазами, — собакой при людяхъ хотѣлось быть… ну, вотъ тебѣ, душка, и вышелъ твой выигрышъ: будешь собакою вѣкъ доживать… одинокою, старою собакою… То-то! было дурѣ смолоду — не забывать себя, не стелиться половикомъ подъ чужія ноги…
Вотъ — эту самую Соломониду, старшую сестру, храпящую тамъ столь счастливо и сыто, — не возила ли она, съ двѣнадцати лѣтъ возраста, какъ добрая лошадь, на плечахъ своихъ, выручая ее изъ всѣхъ бѣдъ и невзгодъ молодого мѣщанскаго дѣвичества въ суровой, замкнутой, старозавѣтной и бѣдной семьѣ, гдѣ всякая копейка гвоздемъ приколочена, и угрюмый трудъ съ утра до вечера держитъ всѣхъ, отъ стараго до малаго, за горло своею костлявою рукою? Соломонида слыветъ красавицей — румяная, бѣлая, пышная, a она, Епистимія, маленькій, худенькій заморышъ, только глаза — по ложкѣ, всѣхъ смущающіе необыкновенною голубою красотою своей… И нѣтъ y ребенка гордости и счастья больше того, что сестра ея — вотъ эта самая красавица Соломонида, ради которой шныряютъ мимо оконъ франты-чиновники, приказчики, вольноопредѣляющіеся, писаря, ѣздятъ, рисуясь станомъ и усами, на борзыхъ коняхъ молодые офицеры. A красавица — на всѣхъ нуль вниманія, только дуется самодовольствіемъ, стрѣляетъ глазами, да хохочетъ, распѣвая жестокіе романсы. У строгой, жадной, сердитой матери, озвѣренной бѣдностью, все подъ замкомъ, каждый кусокъ сахару на счету, a Соломонида сластена…
— Пишка, укради!
Епистимія крадетъ… Пришла мать изъ людей — первое дѣло, провѣрка по съѣстному шкафу…
— Это кто y меня тутъ хозяйничалъ?
Пухлыя щеки Соломониды блѣднѣютъ… Епистимія видитъ и шепчетъ:
— Небось… я одна…
И бѣжитъ изъ горницы нарочно съ такимъ преступнымъ видомъ, что мать бросается слѣдомъ, ловя ее и швыряя на ходу вслѣдъ, чѣмъ ни попадя:
— Ага, воровка! ага, каторжная! Ты опять? Ты опять?
Трещатъ по худымъ щекамъ Епистиміи жестокія пощечины, прядями падаютъ выдранные волосы изъ первой юной косы, заплеваны ея небесныя ясныя очи… Волченкомъ воетъ Епистимія, забившись на погребицу… Ничего! A Соломониду все-таки выручила. Ну, и пусть! Соломонида нѣжная, она побоевъ боится, подъ бранными словами дрожитъ, какъ осиновый листъ, — ей нельзя вытерпѣть такое… A мнѣ что? Я желѣзная… Да я за нее… Ну, и пусть!
Семнадцатый годъ Епистиміи. Длинная она, тонкая, какъ свѣча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ міръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себѣ держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать умѣетъ, да чаи распиваетъ круглый день… Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистимія къ работѣ, за полночь ложится… Но много силы и воли въ дѣвушкѣ и нѣтъ ея веселѣе и счастливѣе пѣвчей птицы на свѣтѣ…
A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотскій носъ уѣхалъ золото искать и покойника Евсѣя Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ мѣсяцъ, другой, — взбѣсилась Соломонида. Нѣтъ ея сонливѣе и лѣнивѣе ни на какую работу, a — когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочкѣ, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила, и въ сарай проводила, и ужъ сливаютъ они, сливаютъ воду то тамъ съ сараѣ… всего десятокъ, много два ведеръ надо перелить изъ бочки въ чанъ, a времени уходитъ — въ пору утечь цѣлому пруду…
A Епистимія во дворѣ бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай…
Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евсѣя Авксентьича вѣсти:
— Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть недѣль.
Прочитала Соломонида, такъ и пополовѣла. Потому что была она беременна уже по восьмому мѣсяцу. Никто о томъ не зналъ, кромѣ виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что съѣздить на богомолье, отбудетъ свое время и встрѣтить мужа — какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгрѣшная. Анъ — мужъ то поспѣшилъ… A характеръ y Евсѣя Скорлупкина былъ серьезный: драться — никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но тѣмъ больше она его боялась. И всѣ три женщины боялись, потому что были увѣрены: если Евсѣй найдетъ жену виноватою, то шумѣть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порогѣ грѣшную Соломонидину голову.
Какъ быть? Привидѣніемъ въ однѣ сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не смѣетъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистимію при ней на сковородѣ жарили, она не такъ бы жалѣла, какъ — когда Соломонида y самовара мизинчикъ бѣлой ручки обожжетъ…
Какъ быть?
Думала, думала Епистимія, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала — Соломонида ѣла, a ее били, — и надумала:
— Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мнѣ выручать…
И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой — чтобы спасти сестру — доброю волею потеряла Епистимія свое честное имя и дѣвичью славу. Ловко пустили по сосѣдямъ тихій слухъ, будто — точно, вышелъ грѣхъ, посѣтило домъ горе, но не Соломонида измѣнила мужу, a Епистимія впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна уѣхать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше уѣхала, — будто для того, чтобы устроить Епистимію къ потайной бабушкѣ, и всѣ по сосѣднему мѣщанству хвалили ее, какъ она заботится о сестрѣ, даромъ что та выросла распутная. A Епистимія и въ люди не смѣла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая мѣщанская добродѣтель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя пѣсни поютъ, — Епистимія все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на свѣжую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сосѣди, что невинная Епистимія — не при чемъ, да не бросили бы подозрѣнія на ея сокровище Соломониду? Сама Епистимія щеки мѣлитъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье навязываетъ, походкѣ учитъ…
— Что прыгаешь сорокою? Развѣ тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою… Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!
Когда приблизилось время Соломонидѣ родить, прислала она депешу, и мать съ Епистиміей уѣхали, сопровождаемый злословіемъ и насмѣшками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистимію, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстрѣчу кто изъ знакомыхъ. И только для встрѣчи съ Соломонидою, въ томъ городѣ, гдѣ ждала ихъ роженица, привела Епистимію въ обычный видъ, потому что отсюда поѣхали онѣ въ третій большой городъ, помѣнявшись паспортами, и Соломонида стала Епистиміей, a Епистимія — Соломонидой. По паспорту Епистиміи и родила Соломонида, и отболѣла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и поѣхала домой съ матерью уже при своемъ паспортѣ, чистенькомъ, — какъ честная мужняя жена. A Епистимія осталась одна въ большомъ городѣ, грѣшною дѣвушкою, безъ зачатія родившею чужого ребенка… И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ мѣстъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной бѣды, и Евсѣй, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, — хотя изъ небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хлѣба не искавшей, — служить по мѣстамъ прислугою… И вотъ, мѣняя мѣста, встрѣчается она вдругъ съ покойною нынѣ барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическіе глаза и слышать не хочетъ никакихъ отнѣкиваній, беретъ ее къ себѣ камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ величіи и славѣ, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, уѣхала она, оплеванная за чужой грѣхъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посмѣлъ ее срамить, a за хорошій характеръ, смышленность, ловкость и угодливость многіе полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухлѣтняго, — вотъ этого самаго Григорія, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнатѣ на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прилѣпилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страданіи рождающая радости и въ жертвахъ обрѣтающая смыслъ…
