Всѣ родные и близкіе простили Епистимію. Только суровый и гордый Евсѣй открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ баринѣ Викторѣ Андреевичѣ, почти постоянно находясь въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ, Евсѣй не могъ не встрѣчаться съ Епистиміей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой стѣны, будто не видя. Это очень огорчало Епистимію, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоцѣненнаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она всѣмъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезрѣвать дѣвственницы.
Но вотъ y Гришеньки — уже пятилѣтняго — явился соперникъ: пріѣхалъ на каникулы въ домъ родительскій юный, только что окончившій курсъ въ закрытомъ заведеніи поступившій въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ побѣдительными глазами, таившими въ себѣ и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменькѣ, тоже нашелъ, что y Епистиміи поэтическіе глаза, и пожелалъ разсмотрѣть ихъ поэзію поближе. Хорошо освѣдомленный, что Епистимія, хотя и держитъ себя строго и «корчить принцессу», но, на самомъ дѣлъ, «изъ такихъ», юноша велъ себя рѣшительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, яркій. Прошло всего двѣ недѣли по его пріѣздѣ, какъ Евсѣй, задержанный бариномъ ночевать въ камерѣ ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легкій шумъ въ корридорѣ и, выглянувъ осторожно, увидѣлъ въ лунномъ свѣтѣ Епистимію, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евсѣя: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ мѣсяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ свѣтѣ было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безуміе страха и стыднаго отчаянія, что вѣдьмою какою-то показалась она Евсѣю. Всякій, болѣе чуткій, на мѣстѣ Евсѣя, понялъ бы, что Епистимія шла на первое свое, властно ей приказанное, свиданіе, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повелѣваетъ погибнуть. Но Евсѣй презиралъ свояченицу, какъ «такую», былъ брезгливо увѣренъ, что она «такая», и теперь видѣлъ только подтвержденіе своему дурному мнѣнію. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, — съ кѣмъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное видѣніе Епистиміи возбудило его безпокойство и негодованіе только изъ того опасенія, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ домѣ, чтобы не замѣчены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистимія, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ человѣкъ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, чѣмъ съ другою, — по крайней мѣрѣ, не истратитъ здоровья…
Итакъ, Евсѣй рѣшилъ, что его дѣло — только уберечь происшествіе отъ скандала, сплетенъ и пересудовъ. Съ этою цѣлью онъ быстро одѣлся и безсонною, безшумною тѣнью сѣлъ въ корридорѣ противъ двери Симеона съ тѣмъ, чтобы предохранить выходъ Епистиміи отъ постороннихъ глазъ. A вотъ — когда она выйдетъ, и увидятъ они оба съ Симеономъ Викторовичемъ, что попались, то завтра поутру поговорить онъ съ ними по чести и отчитаетъ голубчиковъ: не заводи разврата подъ честною кровлею! есть вамъ роща, садъ и поле, и гостинницы въ городѣ! не срами благородный дворянскій домъ!
Разсвѣло. Чтобы, въ случаѣ кто проснется, его присутствіе въ корридорѣ не показалось страннымъ, Евсѣй осторожно добылъ изъ стѣнного шкапа, гдѣ хранилъ всякую утварь по канцеляріи Виктора Андреевича, щетки и ваксу и, взявъ собственные сапоги, сидѣлъ на подоконникѣ съ такимъ видомъ, будто сейчасъ начнетъ ихъ чистить…
A за дверью прощались. И прощались невесело. Епистимія беззвучно рыдала, чтобы не огласить домъ воплемъ, и, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, быстро одѣвалась, застегиваясь какъ попало, лишь бы пробѣжать корридоромъ до своей каморки. Симеонъ, въ бѣльѣ, сидѣлъ — совершенно смущенный, красный — на кровати, въ нетерпѣливомъ конфузѣ переступалъ босыми, бѣлыми ногами по ковру и говорилъ, не щипля, a скорѣе выщипывая черный свой, молодой усъ:
— Чортъ знаетъ что… Я никакъ не ожидалъ… За чѣмъ же ты… Если-бы я предполагалъ… Чортъ знаетъ что… Всѣ говорятъ — «такая»…
И тогда Епистимія, растроганная его смущеніемъ и сожалѣніемъ, въ порывѣ благодарной влюбленности, разсказала ему — первому за всѣ годы, что она носила на себѣ незаслуженное пятно, — какъ и почему она, дѣвушка, непорочная до этой ночи, прослыла распутною… И она, разсказывая, и онъ, слушая, невольно позабыли осторожность и заговорили, вмѣсто шопота, голосами… И, когда Епистимія окончила разсказъ свой, что то рѣзко стукнуло въ корридорѣ… Молодые люди обмерли… Выждавъ минуту, Симеонъ сказалъ шопотомъ:
— Погоди… Стань за дверью… Я выгляну…
Пріотворилъ дверь, высунулъ смолевую свою стриженую голову съ встревоженными глазами, метнулъ ими вправо, влѣво, но никого въ корридорѣ не увидалъ. Только на подоконникѣ чернѣла банка изъ подъ ваксы. да на полу лежала, топырясь щетиною, точно длинный сердитый ежъ, сапожная щетка…
Симеонъ пожалъ плечами, повернулся и сказалъ:
— Никого… Почудилось… Бѣги, Пиша, къ себѣ, покуда путь свободенъ…
Она бросилась ему на шею.
Онъ цѣловалъ ее, съ усмѣшкою покачивая красивою татарскою головою, — смущеніе совѣсти уже прошло, a неожиданный «сюрпризъ» начиналъ казаться забавною удачей.
— Миленькій… миленькій… жизнь моя… никого такъ… никогда…
Онъ сдѣлалъ серьезное лицо и, съ важностью вздыхая, сказалъ:
— Ты удивительный человѣкъ, Пиша… клянусь тебѣ: удивительный… То, что сдѣлала ты для твоей Соломониды, это…
Онъ поискалъ слова, но большихъ словъ не было въ его сухой маленькой душѣ, — и онъ, для самого себя неожиданно, разсмѣялся:
— Но — какая же ты… извини… дурочка, Пиша! Развѣ можно такъ любить? на жертву себя отдавать? Юродивое что-то… Глупо, душа моя!
Она, блаженно улыбаясь, ловила поцѣлуями его руки и лепетала, въ трогательной радости, смѣясь:
— Глупо, миленькій… дура я, сама знаю, что дура… Только теперь мнѣ все равно… Хоть до гроба…
Посмотрѣлъ онъ на нее и, самодовольное чувство наполнило его душу отъ догадки, какъ глубоко и цѣльно покорено имъ это восторженно мятущееся, странное, влюбленное существо съ глазами-небесами, какая драгоцѣнная и многообѣщающая собственность неожиданно свалилась въ жизнь его въ этой дѣвственной рабѣ…
И тотчасъ же почувствовалъ въ себѣ мужчину, хозяина и закомандовалъ:
— Н-ну, Пишокъ, маршъ… покуда не поймали!
Какъ тѣнь, исчезла она, въ послѣдній разъ освѣтивъ его синими очами…
A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:
— Курьезное приключеніе… A дѣвица маньификъ… лѣто проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотрѣть…
За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супругѣ своей Ольгѣ Львовнѣ:
— Вотъ говорятъ: Евсѣй не пьетъ… Рѣдко, да мѣтко! Сегодня — можешь представить — вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диванѣ, совсѣмъ одѣтый, но босой, a сапоги надѣты вмѣсто ногъ на руки — можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмѣсто глазъ — жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мнѣ въ глаза и — не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она послѣ господъ съ вечерняго стола, — вдругъ вошелъ Евсѣй и, не говоря ни слова, — впервые за шесть лѣтъ, — низко и глубоко ей поклонился… И, когда она глядѣла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвѣтить на поклонъ, Евсѣй протянулъ руку и сказалъ:
— Не держите на меня сердца, сестрица, — отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евсѣя вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибкѣ честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на столѣ, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвѣтила:
— Не въ чемъ мнѣ васъ прощать, Евсѣй Авксентьичъ, — вы меня, если чѣмъ согрубила, простите.
Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евсѣя Авксентьича и крестить въ темнотѣ нервно зѣвающій, съ воспаленными губами, ротъ:
— Царство небесное!.. Хорошій былъ человѣкъ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грѣха не сотворилъ… — Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могилѣ быть, a мнѣ на Сахалинѣ. Но, когда человѣкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нѣтъ ему въ себѣ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нѣкіе, сквозь потомство свое глядѣть… Такъ и перекипѣлъ въ одиночку. Еще семь лѣтъ жили, — словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одрѣ обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и провѣрилъ: и съ кѣмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гдѣ родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За всѣ эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но — сына жалѣю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому — опамятуйся, не блажи: видишь, нѣтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ… И очень жаль мнѣ, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмѣстѣ съ Гришуткою…А теперь Гришутку тебѣ ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, — не нищіе: невѣжества, темноты нашей боюсь. Матвѣй Викторовичъ обѣщался быть Гришуткѣ за родного брата… Эхъ, жаль мнѣ, въ отъѣздѣ Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея волѣ былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернотѣ и дурнемъ, — не будетъ тебѣ отъ меня прощенія… въ черномъ свѣтѣ, начну тебѣ являться, покою не дамъ…
