Но нѣмка принесла ей фотографическія карточки, секретныя книжки…
Выйдя изъ пріюта, Епистимія, конечно, нашла Симеона уже съ другой женщиной. Но, видно, права была нѣмка, и помогла Епистиміи подлая пріютская наука. Опять вошла Епистимія въ милость y повелителя своего.
— Да ты — совсѣмъ другой человѣкъ стала! — говорилъ Симеонъ, — съ тобою презабавно… Откуда что взялось?
— Москва научитъ, — отвѣчала Епистимія, блаженствуя отъ ласковыхъ словъ любимаго человѣка, но еле слыша ихъ сквозь мрачный стыдъ униженій, которымъ она подвергалась.
— Молодецъ-дѣвка, что взялась за умъ… Вотъ — если-бы ты еще ревновать разучилась… Глупая! пойми! Вѣдь ни жениться на тебѣ, ни жизнь съ тобою навсегда связать я не могу… Что же тратить на ревность короткіе дни, которые намъ осталось быть вмѣстѣ? Чортъ возьми, проведемъ время въ радости… Бери примѣръ съ меня: развѣ я тебя ревную?
И дѣйствительно, не ревновалъ. Настолько, что однажды, нахваставъ товарищу, будто его Епистимія никакой француженкѣ не уступитъ, — когда тотъ выразилъ сомнѣніе, предложилъ ему убѣдиться на дѣлѣ, привелъ его къ Епистиміи въ номеръ, a самъ ушелъ. Товарищъ едва убѣжалъ отъ разъяренной Епистиміи, которая исцарапала ему лицо и избила его его же палкой. Онъ, конечно, сдѣлалъ Симеону страшную сцену, a тотъ ругательски изругалъ Епистимію и опять пришлось ей услышать отъ него напоминаніе, что — «чего ломаешься? не изъ большихъ ты графинь!».
И опять напрягаются злобою сухощавые кулаки въ темнотѣ ночной, опять одиноко шепчутъ воспаленныя увядшія губы:
— Выплатишь ты мнѣ графиню эту, другъ милый! За всѣ позоры мои я съ тебя до капельки получу.
На родинѣ дѣла Сарай-Бермятовыхъ шли все хуже и хуже. Денегъ изъ дома Симеонъ получалъ мало, a жить хотѣлъ свѣтски, хорошо. Чтобы поддерживать свое существованіе съ честью, завелъ карточные вечера. Для Епистиміи это было хорошее веселое время, потому что на вечерахъ Симеона она чай разливала и вообще была за хозяйку. Играли больше своимъ студенческимъ кружкомъ и нельзя сказать, чтобы нечестно, хотя богатенькимъ простачкамъ задавалось почему то особенное несчастье, и чистка шла изрядная. Играющая молодежь полюбила Епистимію, многіе приходили гораздо больше изъ расположенія къ ней, чѣмъ къ Симеону… Однажды Симеонъ среди игры вызвалъ Епистимію въ корридоръ.
— Въ пухъ продулся, — угрюмо сказалъ онъ, — надо отыграться, a нечѣмъ… Между тѣмъ, Вендль сегодня набить деньгами… Если-бы только сто рублей, я бы его раздѣлъ… У тебя нѣтъ?
— Нѣту, Симеонъ Викторовичъ, откуда же? И двадцати пяти не наберу… Да и тѣхь дома нѣтъ, лежать на книжкѣ…
— Эхъ!
Посмотрѣлъ онъ на нее, скрипнулъ зубомъ, и едва ли не впервые дернулась y него тогда правая щека.
— Спроси y Морковникова, — мрачно сказалъ онъ, — онъ богатый… и что-то слишкомъ умильно на тебя смотритъ… Попроси, дастъ…
— Симеонъ Викторовичъ… да какъ же я…
Но онъ прикрикнулъ:
— Дура! да вѣдь взаймы! не надолго… только до конца игры… Отдамъ хоть съ процентами, рубль на рубль…
И, повернувшись, прибавилъ:
— Только ты не проврись, что для меня просишь… Выдумай что нибудь про себя…
И ушелъ къ игрокамъ, a она медленно поднялась къ себѣ въ номеръ и, черезъ корридорнаго, вызвала Морковникова. Этотъ, студентъ-математикъ изъ купеческихъ сыновей, парень бывалый и сдержанный, выслушалъ спутанный разсказъ Епистиміи о томъ, какъ ея какая то несуществующая сестра выходить замужъ и проситъ денегъ на приданое, сразу понялъ, въ чемъ штука, усмѣхнулся и сказалъ:
— Дать вамъ сто рублей я могу… это для меня не большія деньги… но какой будетъ процентъ?
— Василій Никитичъ! — радостно заторопилась она, вспоминая слова Симеона, — драгоцѣнный! да — какой хотите! хоть рубль на рубль!
Но онъ перебилъ:
— Ну что рубль на рубль? Грабитель я, что ли? Не конфузьте. Мнѣ вотъ, при свѣтѣ о такой вещи, какъ проценты, даже говорить совѣстно… краснѣю… вотъ какой я стыдливый человѣкъ. Знаете что: давайте мы съ вами электричество то притушимъ, да ужъ въ темнотѣ о процентахъ и поговоримъ?…
Много денегъ выигралъ въ эту ночь Симеонъ съ Вендля на проклятую сторублевку и, вѣрный обѣщанію, возвратилъ ее Епистиміи, да еще отъ себя приложилъ двадцать пять рублей… Подумала Епистимія, — не возвратить-ли Морковникову деньги? — но сообразила уплаченные ему въ темнотѣ проценты и, вздохнувъ, заперла сторублевую въ шкатулку свою, a двадцатипятирублевкою на завтра расплатилась за номеръ…
И съ этого вечера пошло. За Морковниковымъ Шустовъ, за Шустовымъ Гернгроссъ, дальше Мулысевичъ, Кедроливанскій, Линтваревъ, Колотыренко… Епистимія выучилась смотрѣть на тѣло свое, какъ на источникъ кредитовъ для Симеона. Зналъ ли онъ, подозрѣвалъ ли, что она для него продаетъ себя? Никогда и никакихъ не бывало о томъ разговоровъ. Спокойно принималъ онъ отъ нея деньги, если нужны были, передъ игрою, спокойно возвращалъ ихъ, если была возможность, послѣ игры; спокойно прятала она ихъ въ свою шкатулку, a на завтра несла въ ссудо-сберегательную кассу. Но однажды утромъ Симеонъ ворвался къ ней, какъ бѣшеный. У него въ университетѣ, въ присутствіи товарищей вышла ссора съ Морковниковымъ и, въ пылу пикировки, онъ обозвалъ того «лавочникомъ». Морковниковъ пріосанился, прищурился и отвѣчалъ:
— Я, конечно, лавочникъ. И отецъ мой лавочникъ. И дѣдъ былъ лавочникъ. Скоро сто лѣтъ, какъ миткалями торгуемъ. Но дѣвками никогда не торговали. A вы, боляринъ Сарай-Бермятовъ, своею Епистиміею и оптомъ, и въ розницу промышляете.
Едва ихъ развели, и загудѣла по студенчеству молва о предстоящей дуэли…
Смѣло выдержала Епистимія бѣшеный допросъ Симеона… Только и слышалъ онъ отъ нея:
— Для васъ же старалась…
— Вы же приказывали…
— A что бы съ вами было, если-бы тогда денегъ не нашлось?
Видѣла она, что не по любви къ ней онъ бѣснуется отъ того, что она ради него тайною проституткою стала, a испуганъ онъ и озлобленъ только, зачѣмъ все это вскрылось и зацѣпило его срамомъ своимъ… И — впервые въ жизни — ничуть ей не было его жалко; a позоръ свой и униженіе она впервые чувствовала такъ, словно они всю ее, до краешковъ, наполнили и текутъ, вмѣсто крови, по жиламъ огненною грязью. И, когда Симеонъ сталъ бить ее по лицу, обзывая позорными именами, она терпѣла съ сухими глазами и — опять — только и сказала ему:
— Это правда: ради васъ я такою подлою тварью стала, что не можетъ быть мнѣ въ жизни никакой пощады… Бейте! бейте! стою того!..
Даже y Симеона опустились руки… Ни словомъ не попрекнулъ онъ ее больше, только потребовалъ, чтобы она немедленно уѣхала изъ Москвы…
И вотъ Епистимія опять на родинѣ, живетъ отдѣльно отъ сестры на квартирѣ, перевариваетъ внутреннюю муку свою, провѣряетъ загубленную жизнь, и кажется ей, что y нея, вмѣсто нутра, сплошной обжогъ, по которому день и ночь течеть кипучая смола. Денегъ y нея много, живетъ безъ бѣды, но тоски въ душѣ еще больше. И вспомнить она не можетъ Симеона Викторовича безъ пламеннаго стыда, геенскаго гнѣва, отвращенія къ себѣ самой, будто къ лужѣ вонючей, — и знаетъ она, что вотъ стоитъ ему позвать, — и, какъ собаку на свистъ, потащитъ ее къ нему привычка любви, и опять онъ, что захочетъ, то и вылѣпитъ изъ нея, рабы своей… И въ такія минуты — одно ей спасеніе: бѣжитъ къ сестрѣ, беретъ племянника Гришутку, въ чурки съ нимъ играетъ, азбуку ему показываетъ, молитвамъ учить, въ поле гулять водить за городъ, травки ему объясняетъ, козявокъ, жуковъ… просвѣтляетъ, какъ умѣетъ, дѣтскую душу и свѣтомъ ея, какъ щитомъ, старается отгородить себя отъ прошедшаго страстнаго мрака.
Много денегъ y Епистиміи, по ея одинокому мѣщанскому дѣвичеству, но ей надо еще больше и больше. Потому что задалась она цѣлью — накопить Гришуткѣ, къ совершенному возрасту его, хорошее состояніе, чтобы вошелъ онъ въ жизнь безбѣдственно, твердыми ногами, какъ самостоятельный человѣкъ. И вотъ начала она раздавать капиталецъ свой въ ростъ по мелочамъ, и быстро онъ удвоился, утроился. Одна покойница барыня Ольга Львовна что процентовъ переплатила Епистиміи, хотя та никогда съ нея не требовала и расписки не брала. Возьметъ сто на недѣлю, возвратить черезъ мѣсяцъ, да, за промедленіе, по дворянской амбиціи, сама приложитъ два большихъ золотыхъ. Винамъ своимъ Епистимія давно получила отъ Ольги Львовны отпущеніе, души въ ней не чаяла теперь барыня, и стала Епистимія опять не только вхожа къ Сарай-Бермятовымъ, но и самымъ необходимымъ въ домѣ y нихъ человѣкомъ. И, когда въ неурядицѣ безтолковаго, разоряющагося дома, въ хаосѣ разнообразно подростающихъ дѣтей (Зоѣ тогда шелъ четвертый годъ, a Аглаѣ восьмой, a Модесту — семнадцатый) становится въ семьѣ ужъ слишкомъ нудно, дико и нестерпимо, старый баринъ Викторъ Андреевичъ выбѣгаетъ изъ кабинета и, хватаясь за жидкіе волосы, зачесанные надъ красною лысиною, воетъ, какъ недорѣзанный волкъ:
