Но то - завтра, а было еще и сегодня. И в этом "сегодня" вынужден был умещать сочинитель мысли поскромней. И середь них подспудно точила такая: не дался-таки в руки глава "Холзана"! Не так с ним надо было утром говорить! Надо было прижать, не миндальничать и вытянуть все-таки из этой туши: чем конкретно они заняты? Поговаривают - психотронным оружием или чем-то сходным. А ведь хозяйство Ушатого - только нюхни - ноздри от запаха разрывает! 150 ученых! Спецы из ВПК! Лучшие разработчики! Вот бы и зарядить этих ушатовских спецов в собственную систему, смешать слухи и психотронное оружие и уж тогда - шандарахнуть! Надо, надо пощупать сегодня ночью их слабые места, секреты! Задарма, что ли, шпионы дюдины на фирме отираются?
- Вопрос Срамоте, - Дюдя полуобернулся назад. - Как поощрен наш человек на "Холзане"?
- Не слабо поощрен. Дачный участок ему по Минке бесплатно выделили. Якобы от Московского правительства.
- Маво, черт бы вас съев, маво! Надо быво участок с домиком! Тогда бы мы имели всю информацию, а так приходится в темноте тыкаться. Дом, дом обещайте!
- Они там, на фирме этой, шизанутые все! Участок, зараза, даром берет, информацию продает, а все про душу и про совесть лопочет!
- Ладно! Мовчи! - скрипнул зубами чем-то вдруг напуганный Дюдя.
"Чего это я? - шевельнул он враз оледеневшими пальцами. - Чего?"
Вопрос, ясное дело, был риторический. Знал Дюдя, что испугало его, чуял! Это самое словцо, усекающее повинную главу первым же коротким "с", а вторым "с", как стальной клешней ухватывающее и кидающее срубленную голову в мешок, - испугало! Словцо сегодня уже во второй раз куснуло Тимерчика. Сперва на фирме, когда Ушатый вскользь сказал об обнаружении гена совести и о том, что якобы установлено: совесть - функция защиты человеческого вида от разрушения и перерождения. Теперь - в машине. Никаких особых причин пугаться свистящих согласных не было. Но сама мысль о том, что совесть не выдумка дураков, филосемитов и русопятов, что за ее потерю кто-то жизнью распоряжающийся накажет, отомстит, - пугала Дюдю.
"Отмстит, отмстит!" - свистело в ушах старинной краткой формой казнящее это слово. И не в одной ведь совести дело! Совесть, блин, что? Насчет совести можно и поторговаться, кого-то надуть, доказать - да хоть и через адвоката, - что и не терял ее вовсе. А вот душа... Тут - сложней. Вмиг припомнились Дюде кой-какие фактики из собственной биографии и представилось невероятное: душа все время из него выпарялась. Да, да! Выдул он из себя душу вместе со слухами и слушонками, и теперь...
"Труба дело, труба!" - загундосил кто-то внутри у Дюди. Дюдя схватился за сердце. Сердце - билось! Ну так, стало быть, и душа на месте! Враз повеселев, Тимерчик стал напевать, стал глушить в себе песенкой ощущение непоправимости им творимого.
Дюдя пел, Свечной хитро молчал, Срамота клевал носом, машина летела стремительно, было в ней уютно, тепло, и постепенно от тепла этого и от скорости все, кроме влитого в руль шофера, стали впадать в дрему.
Стала впадать в дрему (но не от тепла, а от охватившего ее тело озноба) и прислоненная к косенькому забору на какой-то стройплощадке, освещаемой дальней порсклой лампочкой, Иванна.
После того, как котик Ложкин вызвал охрану, прошло всего несколько часов, а казалось, прошла вечность: просвистели сквозь тело годы, месяцы, недели... Охрана - двое молодых парней и третий постарше, в причудливой, черно-синей форме, в береточках с крупными куриными перьями сбоку - церемониться с Иванной не стала.
- Одевайся живо, - рыкнул один из охранников, раскрыл шкаф, стал оттуда выхватывать и швырять в Иванну висевшие на вешалках блузки-юбки. Ну!
Он вытащил из шкафа высокий и плотный бумажный пакет, который Иванна волокла с собой из самого Волжанска, выдернул из шкафа чье-то гадкое зеленое пальто, которое с первого дня вселения в подземную конуру страшно Иванну раздражало. Она всегда представляла в этом пальто какую-то старую испитую проститутку, наподобие той, что спросила ее когда-то давно в дешевом ресторане: "Че дорожишься, сявка?" Одев эту старую потаскуху в мерзкое зеленое пальто, Иванна мысленно сажала ее в лифт и, подняв на верхние этажи, со страшным грохотом, обрывая трос, опускала вниз. "Да, опускала! - горько и не ко времени подумалось Иванне. - Теперь и тебя опустят".
Охранник взял в одну руку бумажный пакет, подхватил выроненный Нелепиным и теперь лежавший на тумбочке бумажник, заглянул в него, увидел, что там, кроме визитки, ничего нет, гадливо, двумя пальцами опустил бумажник в тот же пакет.
- Пошли, - каменной рукой ухватил он Иванну, поволок ее к лифту... Вдруг Иванна почувствовала: отправляют ее отнюдь не к маме с папой. Она стала упираться.
- А деньги, а документы! - уже у самого лифта запричитала она и не узнала своего голоса. Голос прозвучал по-старушечьи вяло, растреснуто. Ключи хоть верните, сволочи! Я дальше не пойду! - Иванна попыталась вырваться.
- Пойдешь! - захохотал внезапно, все это время молчавший маленький, черноусый, не так коротко, как остальные, стриженный охранник. - Еще как пойдешь!
Этот маленький, быстро подскочил к Иванне и, не меняясь в лице, ударил ее прутом железным по спине, потом правым цуком в живот.
- Хватит пока, - сказал усатому старший, тот, что собирал ее. - В машине добавишь.
В машине действительно добавили. Тот же черноусый, все сильней заводясь, стал ударять втиснутую на заднее сиденье женщину головой о сиденье переднее.
- Молчи, бля! - вскрикивал он время от времени, хоть Иванна даже и выть перестала. - Молчи! Рот отъедим, пиписку вывернем!
Он еще раз ударил ее лбом о сиденье, какой-то зеленовато-рябой дым пополз перед глазами... "Чего они злятся так? Боятся, боятся неминуемой кары!" - успела подумать Иванна и потеряла сознание.
Очнулась Иванна поздним вечером, когда ее стали вытаскивать из машины. Голову мутил обморочно-медицинский запах, сыроватый, холодный воздух полз от щиколоток по ногам вверх. Разлепив на секунду глаза и увидав ночные фонари, Иванна больше глаз уже не открывала. Охранники, думая, что выдворенная из борделя все еще не пришла в сознание, понесли ее куда-то.
- Здесь. Поглубже занесите - скомандовал старший охранник, тот, что останавливал (Иванна узнала его по голосу) маленького усатого. - Давай, шевелись!
Охранники пронесли женщину несколько десятков метров, усадили прямо на землю, грубо притулив к невысокой бетонной кладке, и тут же ушли. Машина завелась, отъехала. Но легче от этого не стало. Надо было двигаться, сгибать-разгибать разбитую спину, шевелить переломанными - так казалось руками, приводить себя в порядок, звонить домой. А двигаться не хотелось. Иванна открыла, потом снова закрыла глаза и враз оказалась у края широченной, чернопровальной, ласково засасывающей трубы. Ее неостановимо влекло к краю этой трубы.
Наконец, встряхнувшись, она вяло сунула руку в мешок, вынула оттуда косметичку, из нее круглое зеркальце. Зеркало под слабенько разбрызнувшимся в стороны стройсветом блеснуло жалко, тупо.
"Нет! Лучше здесь околеть. Замерзнуть лучше. Да и кому позвонишь... она сделала непроизвольное движение плечом и тут же застонала. - Кумушкам из "Аналитички"? Затерзают, изведут вопросами! Матери? Срам! Деду? Дед, конечно, примчится... - она еще раз глянула на себя в карманное зеркальце и даже слегка улыбнулась, увидев заплывший глаз, вспухший нос. - Ничего не скажешь - восхитительна! Особенно этот фингал под глазом. Ну форменная блядь!"
Иванна еще раз, с трудом разгибая схваченные холодом, плохо гнущиеся пальцы, залезла в свой мешок, нащупала нелепинский бумажник, но открывать его не стала. Считав с визитки адрес с телефоном, она еще в подвале запомнила их наизусть. Надо было вставать, идти. Она попробовала подняться, но переломленная болью в спине надвое, снова села на лежавшую поверх невысокой бетонной кладки доску. Тело не слушалось. Озноб, все это время ее трепавший, вдруг пропал: начинался жар.
Все же поднявшись, вскрикивая и при каждом шаге шатаясь, Иванна обогнула косенький, похилый забор, выползла на улицу, огляделась. Справа от себя над домами она увидела вершок огромного, неосвещенного, молочно туманящегося сквозь рваную осеннюю темень дома.
"Пресня! Пресненские сады! Как же я ночью дойду отсюда! - шептала в такт шаркающим своим старушечьим шагам Иванна. - Попала я. Как попала! Куда иду? И зачем?"
Жизнь вдруг начала растворяться в томящем одиночестве, в безмозглой ночной тьмище. Ноги не слушались, особенно болела левая, в коленку которой угодил каратист-охранник. Ныло нестерпимо и все остальное тело, пылали руки, намерзшиеся без перчаток, тонко-высокими печными голосами гудела голова.
Чуть пониже Зоопарка, на Конюшковской, Иванна окончательно сдалась, села на ступеньки пятиэтажного дома, то ли банка, то ли госучреждения, и, прикрыв на минуту глаза, подумала: "Хоть бы в милицию забрали. Может, там терзать не будут, домой отвезут". Тут веки ее смежились окончательно и она вновь очутилась у края широченной, жирно, с причмоком сосущей воздух, утягивающей в себя все вокруг лежащее, трубы. У трубы продолжалась возня: слышались визг, свист, без конца мелькали тени, горбленные спины, круто изломанные крылья. По временам труба дико взвывала, затем сипло глохла. Этот раскоп у Трубной площади Иванна хорошо знала, но о наличии широченной, не меньше пяти метров в диаметре трубы и не подозревала. Тихим трубным воем ее вдруг оторвало от земли, приподняло вверх, проволокло, ударяя о наросты и комья воздуха, несколько метров... С натугой великой открыла она глаза. Открыв же их, подивилась происшедшей на улице перемене. Еще недавно кое-где горевшие лимонно-острые, словно набитые желчными камнями, пузыри фонарей погасли. Шел мелочно-скупой, но все равно приятный снег. Окружающий мир подобрался, посветлел.
