мимолётную человечность - значит превратить его в чудовище, которого его родители, друзья и школа больше не признают. Серж, должно быть, почувствовал первые болезненные последствия этого; его ждал холодный приём, и это чувство было взаимным. Он уже не был таким как раньше. Он страдал. И всё из-за Джонатана. Теперь, если он хотел спастись, он должен снова вернуться на прежний путь, снова занять своё место в стае и лаять как все. В противном случае он станет слабым и одиноким.
Капитуляция или бесчестье? Определённо, нет. По правде говоря, три или четыре месяца Серж подвергался опасным и беспорядочным ухаживаниям неврастеника; и лишь потом, под благосклонным влиянием матери его собственное хорошее здоровье взяло верх, и ребёнок восстановил равновесие, заново адаптируясь к норме. Это ли не слова Джонатана? Вот именно.
В другие дни Джонатан снова отказывался верить, что мальчик предал бы его - даже если бы вдруг почувствовал себя иным и ощутил ненависть от окружающих. Серж был силён. Барбара лгала: он жаловался не на юного художника, а на то, что его оторвали от Джонатана. Прямо сейчас он противостоит этим людям и страдает. Он всё тот же упрямый мальчишка, на которого макаки из детских садов и гориллы из школ впустую тратят свою науку, свою благосклонность, свои инквизиции, свою жестокость, свои уловки, свои вымогательства и дурное настроение. Лишь один ребёнок из тысячи станет сопротивляться им, один из тысячи будет пытаться не стать такими же, как они: Серж определённо был тем ребёнком.
Затем Джонатан снова обвинял себя за то, что поддался иллюзии. Что может означать это разделение между звериным человечеством и несколькими слишком человечными мятежниками? Где был выдуманный им чудесный Серж? И почему вообще он должен интересоваться Джонатаном? Где доказательства? Факты? И даже если бы это было правдой, что это, в сущности, меняет?
Джонатан не знал, что и подумать. А если и знал, то ничего не мог доказать. Случай безнадёжный: дело закрыто.
Джонатан сидел взаперти дома и не отвечал на письма Барбары. Он пил, он плакал, он умирал заживо.
Соседская старуха умерла той же зимой. Джонатан был при этом. Он похоронил пса и чувствовал, что женщина скоро последует за ним. Наступает момент, когда одиночество, превосходящее всякую печаль, производит такое впечатление скалистой твёрдости, анестезии, бесстыдной наготы, что человек понимает: смерть уже близко.
Когда старуха заболела, стало очевидно, что двум отшельникам невозможно далее игнорировать друг друга: слишком уж близко стоят их дома. Через пару дней, заметив, что она не выходит, он решил постучаться к ней, уже думая, что найдёт её мёртвой.
Ответа не было. Дверь не заперта. Он вошёл. Печь была холодной. Он нашёл женщину в постели. В комнате стоял ужасный запах: старуха обделалась; казалось она впала в кому; она хрипела.
Её лицо было зеленовато-жёлтым, ярко окрашенным. Рот был широко распахнут, у неё оставалось ещё несколько зубов.
Джонатан хотел дать ей умереть, но из трусости отверг эту идею и быстро направился в деревню. Можно было позвонить из бакалейной лавки (ближайший врач жил в соседнем городке).
В магазине Джонатан передумал. Он купил ветчину, вино, масло и сыр и тихо пошёл домой, никому ничего не сказав.
«Я не имею права так поступить с ней», – просто объяснил он себе.
Он пришел к её смертному одру со своим вином и бутербродами. Ему полегчало, он думал о Серже без боли. Надев всё что было, и вдобавок укутавшись шарфом, с бокалом хорошего вина, он сидел у изголовья кровати в высоком бархатном кресле сливового оттенка и слушал как храпит старуха. Утешительно смотреть, как они умирают – люди, которые ничего для вас не значат; представляешь себя на их месте, привыкаешь.
– Какой чудный вечер, – пробормотал Джонатан, удивлённый таким умиротворением. Очевидно, и дети, и смерть, на поверку оказываются вовсе не такими, какими их описывают.
– Они просто идиоты, настоящие ублюдки! – произнёс Джонатан, улыбаясь, повторяя слова Сержа. Наверняка, мальчик хотел бы оказаться здесь. Возможно, он мог бы поговорить с умирающей женщиной, поболтать с кроликами.
Из-за вони Джонатан немного приоткрыл окно. Смрад почти рассеялся, оставив лишь запах рвоты, желчи и пустых кишок.
Джонатан вышел из комнаты, чтобы поесть.
Он развёл огонь в маленькой угольной печке. Ему понадобилось немного бумаги, и он обнаружил несколько больших листов писчей бумаги с синими полями, уже сложенных вчетверо для конверта. Шариковой ручкой он начал рисовать то, что увидел. Это было скорее из любопытства, чем из-за слабости памяти - из любопытства к образу, которого он никогда не рисовал.
Ближе к полуночи он отправился домой отдохнуть. Он был пьян и плохо спал.
Он проснулся в полдень с тяжёлой головой, первая его мысль была о старухе. После краткого приступа тошноты, он заставил себя подняться. Он пошёл в соседний дом.
Запах в комнате изменился. Он стал очень зловонным, но более слабым, резким, немного кислым, как запах детских пелёнок. Женщина дышала без хрипа. Её щёки были холодными и вялыми, глаза всё ещё закрыты; сквозь зачёсанные назад волосы виднелся голубоватый скальп.
– Ох, моя красотка, – вздохнул Джонатан, – ты так устала. Правда, устала! Но ты мне нравишься. Людей можно даже полюбить, когда их уже нет как таковых. Я, честно, тебя люблю, это не враньё! Смотри, я расчешу тебе волосы.
Он присматривал за ней до вечера, затем снова ушёл, не выпив ни капли.
Лишь на следующее утро он нашёл её мёртвой. Поначалу он не был уверен – он пощупал пульс, приложил ухо к голове, к груди.
Её смерть была неспокойной: простыни были отброшены, босая нога торчала наружу, рука ухватилась за матрац, одно веко было слегка приоткрыто, обнажая белок закатившегося глаза, рот словно застыл посреди крика или на полуслове, а волосы превратились в мокрые от пота крысиные хвостики.
На этот раз Джонатан позвонил.
Когда они забрали тело, и Джонатан узнал, что её похоронили на кладбище за деревней, он стал простодушно бояться смерти, особенно с наступлением долгой зимней ночи.
Его тревожило малейшее движение штор; и если, зажигая свет, он замечал тень от куртки или плаща, висевшего на спинке стула, его охватывал ужас, будто он на самом деле видел её, явившуюся за ним. Она шла через огороды, ломилась в ворота, бродила среди сорняков, стояла прямо и неподвижно посреди леса, среди чёрных ветвей. Её
