Шерсть и кости. Когда-нибудь появится возможность клонировать всех этих убитых Животных. Может, это будет хоть какой-то компенсацией.
– Крыша поехала, – пробормотала женщина-полицейский в телефонную трубку, склоняясь над щетиной и морщась от отвращения. – Совсем крыша поехала.
Засохшая кровь и грязь испачкали их бумаги. Полицейский вскочил со своего места и отодвинулся от стола.
– Брезгуете кровью? – язвительно спросила я. – Но кровянкой полакомиться не откажетесь, да?
– Успокойтесь, пожалуйста. Прекратите этот паноптикум. Мы же стараемся вам помочь.
Я поставила подпись на всех копиях, и тогда женщина осторожно взяла меня под руку и подвела к двери. Словно сумасшедшую. Я не сопротивлялась. При этом она продолжала разговаривать по телефону.
* * *
Мне снова приснился тот же сон. Снова моя Мать была в котельной. И я снова сердилась на нее, что она сюда пришла.
Я смотрела ей прямо в лицо, но она отводила взгляд, не могла взглянуть мне в глаза. Увиливала, будто знала какую-то постыдную тайну. Улыбалась, а потом вдруг становилась серьезной, выражение ее лица менялось, картинка расплывалась. Я сказала, что не хочу, чтобы она сюда приходила. Это место для живых, а не для мертвых. Тогда Мать повернулась к двери, и я увидела, что там стоит моя Бабушка, молодая крепкая женщина в сером платье. В руках она держала сумочку. Обе выглядели так, словно собирались в костел. Я помнила эту сумочку – довоенную, смешную. Что в нее кладут, приходя с того света? Горсть праха? Пепел? Камень? Истлевший платок для несуществующего носа? Теперь они обе стояли передо мной, рядом, мне даже показалось, что я чувствую их запах – выдохшихся духов, белья, ровной стопкой сложенного в деревянном шкафу.
– Уходите отсюда, возвращайтесь домой. – Я замахала на них руками, как на Косуль.
Но они не сдвинулись с места. Поэтому я отвернулась первой и вышла оттуда, закрыв за собой дверь на ключ.
Старый способ справиться с ночными кошмарами: рассказать сон вслух над открытым унитазом, а потом спустить воду.
То, во что можно поверить,
похоже на правду.
Понятно, что первый Гороскоп, который Человек составляет, – всегда его собственный, так случилось и со мной. Тогда у меня получилась конструкция, в основе которой лежит круг. Я удивленно рассматривала ее: это – я? Передо мной был проект меня самой, самый простой и вместе с тем самый сложный из возможных, мое обобщенное «я». Зеркало, которое превращает выражение живого лица в примитивный график. То, что казалось мне в собственной внешности знакомым и очевидным, исчезло; осталась характерная конфигурация точек, символизирующих планеты на небесном своде. Ничто не стареет, ничто не меняется, точки на небесах постоянны и неизменны. Время рождения разделило это пространство круга на дома, и график стал по сути неповторимым, уникальным, словно папиллярные линии.
Думаю, каждый из нас, глядя на свой Гороскоп, испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, можно гордиться, что на твоей индивидуальной жизни стоит отпечаток неба, точно почтовый штемпель с датой на конверте, таким образом ты выделен из толпы, единственен и неповторим. Однако одновременно это и лишение свободы, вытатуированный лагерный номер. От этого не убежишь. Нельзя быть кем-то другим, не тем, кто ты есть. Это ужасно. Нам бы хотелось думать, что мы свободны и в любой момент можем создать себя заново. И что наша жизнь полностью зависит от нас. Связь с такой огромной и монументальной штукой, как небо, подавляет. Лучше бы мы были маленькими, тогда бы и грешки наши были простительны.
Поэтому я убеждена, что следует тщательно изучать нашу тюрьму.
По специальности я инженер-мостостроитель, я уже говорила? Возводила мосты в Сирии и Ливии, а также в Польше, близ Эльблонга и на Подляшье – два. Тот, что в Сирии, был необычным – он соединял берега реки, которая появлялась лишь периодически – вода текла по своему руслу в течение двух-трех месяцев, потом ее поглощала раскаленная земля, и русло превращалось в нечто наподобие бобслейной трассы. По ней носились дикие пустынные Псы.
Наибольшее удовольствие мне всегда доставляла трансформация фантазии в цифры – эти цифры образовывали конкретную картинку, затем рисунок, затем проект. Цифры сбегались ко мне на лист бумаги и выстраивались в осмысленном порядке. Мне это очень нравилось. Алгебраические способности пригодились при составлении Гороскопов – в те времена все приходилось вычислять самостоятельно, с помощью логарифмической линейки. Сейчас в этом нет необходимости; существуют готовые компьютерные программы. Кто сейчас вспомнит о линейке, если панацеей от любой жажды знаний стал клик мышкой? Однако именно тогда, в самый удачный для меня период, начались мои Недуги и пришлось вернуться в Польшу. Я долго лежала в больнице, и никак не удавалось установить, чтó на самом деле со мной происходит.
В свое время я спала с одним Протестантом, который прокладывал автострады, и он мне говорил, цитируя, кажется, Лютера, что страдающий видит Бога сзади. Я задумалась, имеется ли в виду спина или, может, ягодицы, и как выглядит Бог сзади, если мы не можем представить себе перёд? Получается, что страдающий имеет особый доступ к Богу, через черный ход, он благословен, ему открывается некая истина, которую трудно было бы объять без страданий. Поэтому в определенном смысле здоров лишь страдающий, как ни странно это звучит. Мне кажется, это не противоречит остальному.
Целый год я вообще не могла ходить, а когда Недуги начали понемногу отступать, уже поняла, что возведение мостов на пустынных реках – не для меня и что не следует слишком отдаляться от холодильника с глюкозой. Поэтому я сменила профессию и стала учительницей. Работала в школе, обучая детей разным полезным вещам: английскому, ручному труду и географии. Всегда старалась полностью завладеть их вниманием, сделать так, чтобы они запоминали важную информацию не потому, что боятся получить двойку, а искренне поддавшись увлечению.
Это доставляло мне массу удовольствия. Дети всегда привлекали меня больше, чем взрослые, поскольку я и сама немного инфантильна. В этом нет ничего плохого. По крайней мере, хорошо, что я это осознаю. Дети гибки и податливы, искренни и нетребовательны. И не ведут пустых разговоров, за которыми любой взрослый способен провести всю свою жизнь. К сожалению, с возрастом их все больше подчиняет себе разум, превращая, как сказал бы Блейк, в жителей Ульро [7], и довольно непросто указать им нужный путь. Поэтому меня радовали только маленькие дети. Старшие, начиная, скажем, с десяти лет, были еще противнее взрослых. В этом возрасте дети теряют свою индивидуальность. Я видела, как они закостеневают, неизбежно вступая
