Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

Я возвращаюсь… Поздно ночью. Я сделал паузу, потому что время четыре часа, и есть возможность выбрать: то ли ты пришел домой поздней ночью, то ли ранним утром.

Я выбираю ночь. Хозяйка же моя, коварно улыбаясь, приветствует меня… с добрым утром. Губы опухли и саднят, и это заметно, а коли так, то и ширина улыбки у моей хозяйки обеспечена до вечера… Признаюсь, я, едва поселившись, при виде ее хитрой рожи уж было задумался, что она имеет на меня какие-то виды. И начал ее всерьез опасаться. Но оказалось, что все проще, ей достаточно быть чуточку в курсе моей частной жизни: след помады, например, выбеленная спина, найденный под моей кроватью предмет женского туалета.

И всего-то? И полное умиротворение? Да я тебя, милая, этими предметами завалю!

Я тихо-тихо смеюсь… Я представляю себе вдруг Тарлыкова, лихорадочно отстукивающего по ночам этот нелепый труд на своей нелепой старомодной машинке… Эх, да испытал ли он состояние, когда все выдающиеся и даже великие труды, можно променять за одну только ночь с хорошенькой машинисткой?!

Я зеваю… Но все ж таки обязательство есть обязательство. Я открываю и читаю, не помню, с какой страницы: «…ное, что все они или почти все — родственники…» Ну да, и черт с ними! Впрочем, ладно. Кто бишь они эти все, ставшие родственниками? До кровосмешения, что ли, Алеша дошел там?..

«С какого края ни зайди, хоть по официальной, хоть по религиозной линии, а так или иначе, а к Лукьяну или Сычихе и выберешься…

Сидели мы с Аграфеной и специально высчитывали, кто и каким боком деду родней приходится. С Анисочкой ясно: дочь. Антон и Ананий — тоже просто… А вот, положим, Сеня Орегинальный? Оказывается, Сеня, муж своей жены, почтальонки Любки, «котора вторая дочь у Александры, а Александра была седьмая дочь у Антонины. А уж Антонина, она самая старшая у Лукьяна Яковлевича… Девяносто бы пять годков летось ей исполнилось…»

Стало быть, тракторист Сеня Орегинальный нашему деду как бы сводный правнук?! А продавщица Серафима Дарикова, через своего мужа, Витю Дарикова, — уже и просто внучка. Получается ему какой-то родней, посредством опять же Сени, и районный судмедэксперт Эдуард Заранкин, и его родной брат по матери — мой старый знакомый, Байков Костя. А профжених? Профжених, молниеносно сосчитывает Аграфена, приемный внук Антона, значит, опять же правнуком, хоть и незаконным деду приходится…

Но более всего меня потрясают вот какие родственные обстоятельства. По выкладкам Аграфены Дементьевны выходит, что тезки и почти ровесники Павел Прохожев и Павел Бореев тоже из одного, из этого же рода. Причем Пашка Палач, сын Анания, затесался в дядья к Павлу Сергеевичу, внуку Антонины… Вот так так! Хорош же дядя попался Павлу Сергеевичу… Да и Палачу, впрочем, мало повезло с племянничком. Не этой ли, тщательно укрытой от глаз родственностью, объясняются его, Павла Сергеевича, странные намеки на Палача?

Я быстренько набрасываю схемку всего бореевского клана с дедом Лукьяном во главе. Аграфена вносит уточнения охотно и радостно, но затем сразу же остывает и обижается… Я долго не пойму, в чем тут дело. О, господи, оказывается, она же совсем чужая в этой моей схеме! Она же из другого совсем «дерева»! И род ее, судя по поджатым губам, не менее старинный и заслуженный. Ну и аристократы, черт их подери!

И вот мы рисуем еще один чертеж, здесь во главе, из самых старых и ныне здравствующих, — бабка Сычиха. То есть, прошу прощения, Сычова Матрена Клементьевна. Ей скоро девяносто два. Она жива и здорова. А вот Федор, ее сын, он же первый муж Аграфены, преставился на семьдесят третьем году… «Не в мать», — произносит Аграфена, но без сожаления. И не понять: то ли она Федора упрекает за его нестойкость, то ли Сычиху — за то, что на этом свете зажилась…

Не понять — и не то что по схеме, по реальным отношениям — кто есть кто в этом генеалогическом лесу, с ветвями, причудливо переплетенными не меньше, если не больше, чем дремучие крепкие коренья, которые уходят своим сознанием и плотью в три-четыре столетия, поднявших на своих плечах, а потом и пустивших по ветру могучее Яшкино. Да, было оно когда-то в триста дворов. Крест-накрест тли длинные улицы, с двумя-тремя гармонями по вечерам. С двадцатью колодцами, с большим дойным стадом, голов на четыреста…

Сейчас в Яшкине двадцать семь целых домов. Тонкая, с частыми и долгими обрывами, ниточка человеческих остывающих центров.

Но, удивительно ли, нет ли, а это, доживающее вей село, кажется, наложило именно своим нынешним состоянием некоторый отпечаток на своих обитателей. Нет здесь просто людей: без характера, без закавыки какой-нибудь… Все сплошь — «замечательны», говоря словами Антона Лукева.

Но при этом вот что любопытно. Я прожил здесь уже месяц и не встретил (надо же!) ни одного жлоба. Последний, подчеркивают обязательно здесь в разговоре, бухгалтер Павло Макарыч Авдеев (в простонародье Падло Магарыч), отошел в мир иной не далее как прошлым летом, и, как уверяет Аграфена, не без помощи Сени Орегинального… Два выстрела будто бы слышала она той ночью, наутро же глянули — «а он уж ледяной…».

Да, Яшкино уходит в небытие, с треском и громом, под аккомпанемент больших и малых потрясений, виновниками (или застрельщиками?) которых, как правило, сами его замечательные жители и оказываются…

Отмеченный в детстве мелкой дробью, Сеня всю жизнь питал слабость к огнестрельному оружию. Лицо у него будто побито оспой. Тогда, сразу после колхозного сада и больницы, Сеню принялись было дразнить:

— Ты что, никак рябой стал?

Сеня терпел. А потом Сене надоело. Он нахмурил однажды свой лоб и… приклеил себе кличку до скончания века:

— Не, не рябой я… Я — орегинальный…

Два раза в год, в ночь накануне советских праздников, Орегинальный аккуратно будил своего соседа. Первые годы, после возвращения из лагерей, Павло Макарыч еще в ответ высовывался, нелепо и невыгодно обрисовывая себя сразу белым байковым бельем — на фоне свежей темной ночи. Того Сеньке и надо было. Он вылезал из укрытия и шел на соседа не спеша, хладнокровно примериваясь к белой фигуре своей двустволкой.

— А ты, падла? Ты по