Терентьевна, старушка из ее палаты, скоро стала замечать:
- Ты опять задумалась, Анюта? Не надо думать, дитенок, не думай!
- Как же не думать, баушка, само находит, одно за другим, как клубок наматывается.
Пока по коридорам и палатам бродили, разговаривали и укладывались спать, Анюта не боялась. Но незаметно синели и чернели окна, гасли огни - и наступала тишина, от которой у нее учащенно билось сердце и мутился разум. Оставаться в темной палате было невозможно.
Она бежала в коридор, где тлела тусклая лампочка, и часами стояла, прижавшись к стене. Нянька ругалась и гнала ее спать, Терентьевна сидела рядом и убаюкивала, как малого ребенка. Все помогали Анюте пережить ночь. Сестры давали таблетки. Но от таблеток только дурман в голове. Несколько раз Юрий Григорьевич делал укол.
Днем Анюта не боялась, днем в палате вовсю кипела жизнь. Их палата была самой шумной и веселой, сюда ходили как на посиделки. Сразу же после обхода начинали собираться гости и просили:
- Терентьевна, давай сплети какую-нибудь плетуху или прибаутку сбреши.
- Может, вам еще и сплясать? - смеялась Терентьевна.
Песни-то все знали в больнице и от нечего делать часто распевали. А вот таких басен, скоморошин, как Терентьевна часами плела, никто не знал. И прибаутки из нее сыпались как горох. Все ахали и дивились: как это можно запомнить и кто это сочинил, какой мастер?
Да и где ж это видано, да и где же это слыхано,
Чтобы курочка бычка родила, поросеночек яичко снес,
На высокие полати взнес, голопузому за пазуху поклал!
А слепой-то ж подсматривает, а глухой-то подслухивает,
Безъязыкий караул закричал, а безногий удогон побежал...
Если кто-то заглядывал в палату, то уже не мог уйти. А у Терентьевны ни смешинки в глазах, такая артистка! Она знала не только веселые скоморошины, но и божественные песни. И рассказы ее Анюта слушала часами. Сколько она ума набралась, пока лежала в больнице, сколько выучила песен и басен! Бабы попадались ученые, несмотря на то что простые, неграмотные. А старухи, такие, как Терентьевна, даже высокознающие.
Но целый день Анюта не высидела бы с ними. Она отправлялась бродить по старой больнице, по ее таинственным коридорам, лестницам, переходам. За свою жизнь много ей пришлось перевидать больниц - и в Калуге, и в Москве, но только этот уютный деревянный дом с мезонином и просторными подвалами запомнился ей навсегда.
Она любила дома, как живых людей. А в таких хоромах довелось ей впервые пожить, и впервые не из книг, а своими глазами увидела она мезонин, флигель, балконы, камины. Местные старушки еще помнили, как богатый купец, умирая, завещал свой дом под больницу. Так было заведено: купцы всю жизнь обманами и неправдами копили богатство, но перед смертью, чтобы замолить грехи, строили церкви, приюты и больницы.
Иной раз Терентьевна ее звала:
- Хватит бегать без дела, помоги мне.
У них в палате уже несколько недель лежала без движения старушка из Дрыновки и тихо угасала. Анюта кормила ее с ложечки и вместе с Терентьевной ворочала с боку на бок и переодевала. И когда старушка умерла, Анюта не испугалась. Она уже давно не боялась ни смерти, ни болезней, только вид чужих страданий был невыносим.
Терентьевна прикрыла усопшей глаза, они все вместе помолились над нею и долго потом поминали, как повезло Тихоновне, что померла в таком раю, где был за ней уход и пригляд, а не в своей избушке, где ни одной живой души рядом, дай Бог всем нам так умирать.
Навещали Анюту редко, но она не скучала по дому. Однажды, подкараулив попутную машину, примчались мать с крестной, измученные думами о ней. И уехали обратно успокоенные и довольные. Долго кланялись доктору и благодарили его за все добро.
Бедная мамка глазам своим не верила: ее Анютка, которую она привезла сюда полумертвой, нахваливала больницу и доктора, смеялась и угощала их пшенной кашей. Крестная ее отругала:
- Ты бы пожалела свою мамку-горемыку! Мы ж собирались тебя в больницу везти, ждали, когда жар спадет!
Анюта повинилась: она сама без ужаса не могла вспомнить о том, что натворила. А когда в голове прояснилось, она оглянулась назад и посмотрела на все со стороны. Увидела крестного, который всю ночь шагал по дороге, держа лошадь под уздцы. И сказалась ему вскоре эта дорожка: неделю на печке пролежал. А мамка сидела рядом с ней, поджав колени, нахохлившаяся, несчастная, как больная птица. И старуха, совсем старуха.
О своих ночных страхах Анюта им не рассказала. Зачем? Она и так кругом виновата. Уехали мать с крестной, и Анюта вздохнула с облегчением и старалась не вспоминать про дом.
Навестили ее девчонки, когда возвращались из леса. Поглядели на ее житье и ахнули:
- Ты, Анютка, тут как в санатории. А мы-то намучились на этот раз, кабы ты знала! Наташка Купренчиха обезножела, сначала спину не могла разогнуть, потом утром совсем не встала. Свезли ее в больницу в Песочню. А та больница не то что наша, они там оголодали. А в соседней бригаде одна девка с Починка померла! Прибаливала-прибаливала, а никто не знал, что она сердечница, как прихватило ее прямо на делянке...
Анюте от этих рассказов было не по себе. В каждой жалобе ей чудился упрек: вот ты здесь полеживала, а мы за тебя работали. И снова ей было стыдно за свою легкую жизнь и показалось по мнительности, что девчонки, прощаясь, как-то не так на нее поглядели.
Когда дома родные расспрашивали ее подруг: "Ну как же там Анюта, в больнице?" - они рассказывали: "А хорошо, живет как барыня, целыми днями лежит, книжки читает, носки вяжет, три раза дают поесть - каши вволю, по куску хлеба".
Но между собой девки поговаривали, что все-таки Анюта стала какой-то чудной, чудаковатой: то лежит тихая, безучастная, в глаза не глядит, то начинает тихонечко подсмеиваться, и губы у нее при этом подрагивают.
А по деревням уже слушок пробежал, разве у них что утаишь: Анюту, Коли Колобченкова дочку, мамка из петли вынула, хорошо, что поднялась ночью, как будто кто ее под бок толкнул. Ругали Фроську. Напугала девку судом, тюрьмою. Анютка испугалась позора и решила: лучше не жить.
Но как-то летом на танцах в Мокром стали расспрашивать дубровских девчат, правда ли, что их подружка Анюта чуть не повесилась от несчастной любви к какому-то студенту. И многие козловские девки подтвердили: своими глазами видели, как этот Сашка из Калуги не раз с нею танцевал и провожал до деревни.
Катя Краюшкина даже руками всплеснула:
- Надо же такое придумать! Девки бы такое не сплели, это, наверное, старухи и бабы, завистливые и жадные до всяких слухов.
- Это все басни, бабьи плетухи, - говорили Анютины подруги.
Но басня всем понравилась, и женщины охотно ее пересказывали. Кочуя из рук в руки, басня обрастала все новыми подробностями. В Дрыновке уже рассказывали, как студент обещал жениться, а сам пропал навсегда, как Анюта ждала его месяц, полгода и, не дождавшись...
Лет через десять даже местные, дубровцы, не могли толком объяснить, почему Анюта стала "чудаковатой". Была ведь хорошей, справной девкой, ходила на вечеринки, пела и плясала. И ухажеры у нее имелись. Правда, одна бабка как-то при Насте обмолвилась, что Нюрка и в детстве была чуть с плошинкой, молчаливая, диковая.
Настя как разбушевалась:
- Ах ты, сучка брехливая! Наша Анюта была с плошинкой! Да она одни пятерки из школы носила! Если б не болезнь, далеко бы пошла, как Любаша, стала бы ученой.
Бабы еле ее утишили. Кое-кто помнил Анюту хорошей, красивой девушкой. Помнили они, что началось все с болезни. И хотя доктор Юрий Григорьевич дал ей бумаги, по которым даже Карп боялся гонять ее на работы, без тяжелой работы в деревне не проживешь. Надо косить, сажать огород, дрова заготовлять.
Может, и работа сгубила Анюту. Но в Голодаевке в ту пору жил парень туберкулезный, работал понемножку на своем дворе, и голова у него была ясная. При Насте боялись поминать некоторые памятливые бабы заезжего молодца Петьку Карабина. Что за Карабин такой. почти никто из местных его не знал. Но якобы он тоже стал причиной Нюркиного помешательства.
Время все путает. Какие-нибудь десять-двадцать лет неузнаваемо меняют прошлое. Даже если убрать глупые домыслы и издержки чужих мнений, все равно никому не удастся вернуть прошедшее в чистом виде и понять, как же все было на самом деле.
5
Когда Петька Карабин появился в Дубровке, он уже несколько лет как перестал быть деревенским и старался не вспоминать свою убогую деревеньку под Брянском. Но и городским он пока не стал, не было у него в городе ни кола ни двора. Но Карабину вполне хватало сознавать, что уже не деревенский, и гордиться этим. Как он не любил деревню! Не только за нищету и голодуху, коих хлебнул с лихвою. Его доконала безысходность природного цикла. за зимой обязательно наступала весна - и начиналось все заново: навозница, посевная, сенокос, прополка, уборочная, дрова... Всю работу невозможно было переделать. Он просто сатанел от злости, вспоминая эту каторгу.
