Они спустились вниз, сели за щедро накрытый стол. Эля почти не чувствовала вкуса еды — ни копченый лещ, ни судак, запеченный на углях, ни соленые грибочки с картошечкой — ничто, ничто не занимало ее… Она вся обратилась в слух. А Василий, усадив к себе Сенечку на колени и потчуя его с ложечки, вел свой рассказ.
— В доме вашем прекрасная семья жила. Хорошие, щедрые люди. Всем они помогали, для каждого находилось у них доброе слово, улыбка… Последним куском делились, а времена были трудные — дело было сразу после войны. Страшное это было время — сталинское, тогда людей за людей не считали. Не человек важен был — идея. Светлое будущее! И ради этой идеи доносили, сажали, расстреливали — сотни и сотни тысяч неповинных полегли. Мертвая была жизнь. Нужна плотина стране, значит выроем море, затопим город, места, где люди веками свои гнезда вили! Молога — древний город был. Красивый… Да. Как раз тогда наш остров стал островом — прошел последний этап затопления, и воды Рыбинского холодного моря сомкнулись над Мологой, над деревнями и селами, над крышами домов, в которых выросло не одно поколение семей… Ну вот. А как звали тех, кто жил в вашем доме, не помню. И люди о том позабыли. А может, побоялись запомнить. Потому что уж очень странная случилась с этой семьей история. Словно нечистой силой смело их с лица земли! Потому и люди о них говорить боятся — а вдруг этими разговорами, самой памятью они темные силы на свою голову призовут. Народ-то у нас суеверный. Уж так! Его-то, хозяина, кажется, звали Петром, а Петр означает камень. И правда, мужик был крепкий, как камень. Он рыбачил, на лодке сети раскидывал. У нас говорят не сети, а сетки. Да. Сначала на Волгу, потом и на море один ходил. Напарников не признавал. Народ у нас, сами знаете, пьющий, а он этого не любил. Вина в рот не брал. У нас ведь самогонку вином зовут. Эх, что-то меня все на сторону от рассказа утягивает: то про одно, то про другое… Так вот. Крепко он и жена его в Бога верили. И он, будем звать его Петром, когда затопление это страшное произошло, дело затеял: нырял на глубину и проникал под водой в те дома, которые люди в последний момент побросали со всем, что в них было, и иконы спасал. Из воды доставал. Он поперек мертвой жизни шел, живой жизни хотел! И отстаивал свое право на веру и на любовь. Это была его битва. А спасенные иконочки тайком реставрировали и прятали. Очень ведь государство в те времена против веры и церкви шло. Священников как косой косили. Многие, чтоб спастись, шли на то, чтоб доносить на своих прихожан: тайну исповеди предавали. А те, кто на это не шел… ну, понятно — в Сибирь или под расстрел! Но речь не о том, вернее, как бы это сказать… все ведь в мире-то связано, ничего по отдельности не стоит! Так вот, реставратор в те времена в здешнем храме уж больно хороший был. Вот его имя я помню — Сергей Пыхтунов. А потому так крепко имя запомнил, что прожил он долго, и сам мне эту историю рассказал. А реставратор был — не другим чета! И денег не брал. За веру, за совесть работал. Вот так, значит. Ну вот, опять сбился!
Ребята, затаив дыхание, слушали этот рассказ. Василий сам волновался это было очень заметно…
— Ну, нырял-то Петр, понятное дело, только при низкой воде. Иначе не достать — больно уж глубоко. Но особенно старался он в затопленные церкви проникнуть, потому что, конечно, таких домов, которые люди со всем имуществом побросали, было немного. А в Югский монастырь он первым делом под водой пробраться хотел. Много спас. И ходят слухи… — тут Василий понизил голос, — что спас он ту самую… чудотворную… Которая старцу на древе явилась. Он тогда чуть не утонул. Да, чего говорить, совсем тонул, да, опять же по слухам, его каким-то чудесным образом словно вытолукнуло из воды. Вот так!
Он замолчал. А Эля крепко-накрепко стиснула под столом пальцы, чтоб никто не увидел как они дрожат.
— Пап, а что дальше? — осмелился прервать молчание Вовка.
— Дальше? — словно очнувшись, переспросил Василий. — Дальше нехорошее начинается. Схлестнулся он с типом одним. Был тут такой… гад. Говорят, из цыган. Слава нехорошая шла за ним: будто он подколдовывал. Порчу мог навести… ну, и всякое такое, попросту оборотнем был.
— Как это? — впервые за весь этот день подал голос Сенечка. И детский лепет его прервал враз установившуюся за столом тревожную тишину.
— Ну, маленький, — разулыбался Василий, стараясь этим показным весельем успокоить малыша, — это же сказка. В сказках ведь всякие превращения бывают. Например, лебедь в прекрасную девицу превращается.
— Значит, лебедь — этот… оборотнем? — широко раскрыл синие глазки малыш.
— Не оборотнем, а оборотень, — поправила его Эля, поднялась, приняла братика на руки с рук Василия, поцеловала в носик. — Дядя Василий, а можно Сенечку куда-нибудь уложить? У него уже глазки слипаются.
— Господи, а сам-то я, дурень, не догадался! — всполошился тот. Болтаю тут языком, а мальчонке после обеда давно спать пора. Сюда вот иди, Еленочка.
Он провел её в комнату сына, Сенечку уложили на кровать, укрыли теплым пледом и он тут же сладко засопел. А Василий с Элей вернулись к столу, где была продолжена так взволновавшая всех повесть о прошлом…
— Ну вот, а схлестнулись они с этим гадом скорее всего из-за Петровой дочки. Лет семнадцать ей было, красавица… В общем, то ли приворожил её цыган этот, то ли что… про это никто не знает. Только любовь у них вышла. Петр цыгана этого не терпел, а тот ужом вился вкруг красавицы-дочери. Но говорят, дело было даже не в этом, дело в иконах было. Тот ведь гад по цыганской природе своей и приторговывал, и приворовывал… разное всякое вытворял. И доносил, уж не без того! А если и впрямь Петр спас из воды чудотворную, ясное дело, цыган этот страсть как хотел ею завладеть, ведь она ценности-то немерянной! Для верующего бесценна, а для барышника золотая жила. Может, думал кому продать её, может, и за границу — там бы целый капитал отвалили! Только известно одно: по ночам к ним в дом волк стал шастать. Выл, глазами сверкал… разнюхивал. Ну, Петр крестным знамением дом осенял, каждый день со свечой и молитвой все углы обходил… не помогло. Пришли к нему люди в штатском — ночью пришли и забрали. Дом обыскали: все половицы повыдергали, все стены простукали. Не знают люди, нашли чего или нет… Только Петра забрали. Может, пытали. Умер он очень скоро после ареста. Тело отдали вдове. Та не вынесла, скончалась от сердечного приступа. Дочь хоронила. Одна. А потом и она пропала.
— Как… пропала? — шепнула Эля.
— А так — исчезла бесследно. И больше в наших краях ничего не знают о ней. Дом заперла на замок и… В общем, темная это история. Несколько лет дом так запертый и стоял. Потом приехал мужчина, видный такой, военный, дом на себя переписал, все бумаги переоформил и уехал. И с тех пор в вашем доме так никто и не жил. Вот поэтому и слава о нем идет нехорошая: мол, проклятье на нем. Только проклятья-то никакого нету — уж вы мне поверьте! Я такие вещи сердцем чую. Узел завязан на нем — это точно, узел судьбы. Развязать бы его, докопаться до правды, тогда и дом оживет. А может, не только дом…
Василий задумался. Долго молчал, и ребята не решались нарушить его молчание. Наконец, Эля не выдержала.
— Дядя Василий! А этот дымок над холмиком? Что это?
— А, дымок… Тут, на опушке соснового бора, на краю поля холмик есть. Так, говорят, по ночам странный какой-то туман над ним поднимается. И будто туман этот образ человеческий принимает. Только, по-моему, байки это. Любят люди потешиться.
— А ваша картина? — не унималась Эля. — Раз вы про это картину пишете, значит верите! Или… вы сами видели? Дядя Вася, ну пожалуйста! Это для меня очень важно!
— Для тебя? Для тебя важно вырасти и жениха хорошего! Принца тебе найдем! Вот только это для девушки и важно.
— Неправда! — закричала Эля, вскочила. — Вы же сами в это не верите! Знаете, что не это самое главное! А мне принца не надо, не хочу! Я хочу дома, где отдыхают ангелы. И улыбаются…
Она закрыла лицо руками и заплакала. Горько, навзрыд. Вовка дернулся было к ней — утешить. Но отец взглядом остановил. Он подошел к Эле, встал над ней…
— Милая ты моя! Птичка горькая! Ты не человечья, ангельская ты. В тебе душа крылами овеяна. Вот и живи спокойно, зная, что примут домой. Наш дом ведь не здесь, там он, — Василий кивком указал на потолок, по которому ходили тени огня. — Купайся в жизни, плыви! И ничего не бойся. А мы с Вовкой — всегда с тобой.
Тут Эля не выдержала, кинулась к нему на грудь, прижалась, обхватила руками. Он крепко обнял её. Как давно не знала она отцовских объятий! А Василий… ей вдруг захотелось, чтобы он был её отцом. Она подумала, что вот сейчас придется им с Сеней идти домой — пора уж! А дом пустой, осиротелый и никто их не ждет. И мама… Новый взрыв рыданий сотряс её всю — и, плача, захлебываясь, она рассказала Василию про мамин побег, про записку, про жажду мести… и про призрака. И про волка, который сидел у её постели в больнице и явился теперь, чтобы сразиться с бесплотным хранителем дома.
