Князь Никита говорил, стараясь не словами, но голосом, всем существом своим передать ей то, что было у него в душе в эту минуту, и то, что он — сколько бы ни подбирал слов — все-таки не мог объяснить, как ему хотелось, этими ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_и_м_и словами, придуманными для здешних, земных понятий и стремлений…
Аграфена Петровна смотрела на его просветлевшее лицо, на его раскиданные волосы и дышавшую силой и уверенным сознанием фигуру — и любовалась им. Он всегда был особенно мил ей в такие минуты.
Эта беззаветная вера, это какое-то увлекающее, горящее в его душе чувство, это упорное стремление — действовали на нее таинственно и загадочно, и бывали минуты, что она забывалась вместе с ним, и что-то легкое и свободное начинало шевелиться в ее груди, точно она, отделившись от земли, без страха и трепета поднималась на воздух.
Подчас, когда муж говорил так с нею, слезы навертывались у него на глазах, и она незаметно вытирала и свои тоже влажные глаза. Тогда она почти соглашалась с ним. Но всегда случалось так, что дня через два какие-нибудь обстоятельства, как нарочно, выступят и увлекут своею «земною» серьезностью.
Так случилось и на этот раз.
После этого памятного Аграфене Петровне разговора она вскоре получила от отца известие, что Меншиков, недовольный Петром Михайловичем, который, по его мнению, недостаточно поддерживал в Курляндии его стремления, обвиняет его в злоупотреблениях по управлению имениями герцогини, и дело это должно разбираться в Верховном тайном совете. Бестужев писал, что сам едет в Петербург, а пока просит дочь сделать с ее стороны все, что она может сделать, не отлагая и не медля.
Аграфене Петровне через Рабутина легко было устроить дело отца и выгородить его. Петр Михайлович приезжал тогда в Петербург, пробыл здесь месяца с два и, вернувшись в Митаву, застал там молодого Бирона, захватившего всю силу при дворе герцогини Курляндской.
Неприятности Петра Михайловича сильно повлияли на материальное благосостояние Волконских. Аграфена Петровна убедилась, наконец, что нужно сократить расходы. Впрочем, эти расходы сократились отчасти сами собою. Княгиня стала меньше выезжать и не делала больших приемов. У нее собирались только по-прежнему ее друзья. Волконская, переговорив о многом с отцом в его приезд, притихла и даже нарочно старалась оставаться в стороне, заботясь лишь о поддержании сношений с Рабутиным и близко стоявшими к великому князю людьми, между которыми был и Маврин, обиженный теперь своим подчинением Остерману, назначенному Меншиковым в звании обер-гофмейстера к великому князю. А затем она решила выждать, что будет.
Шестого мая 1727 года, в девять часов пополудни, государыня скончалась.
Все меры были приняты, и великий князь взошел на всероссийский престол беспрепятственно. Меншиков стал верховным, полноправным правителем государства. Юного императора он перевез к себе в дом на Васильевский остров.
Едва лишь окончились тревоги первых дней, светлейший призвал к себе Остермана.
— Ну, барон, Андрей Иванович, мне нужно с вами очень серьезно поговорить, — сказал он ему, приведя к себе в кабинет и заперев двери.
На вид хилый, больной, казавшийся старше своих лет и постоянно твердивший о своих недугах, Остерман казался теперь несколько бодрее обыкновенного.
— Что нужно, о чем, собственно? — спросил он.
Меншиков только что позавтракал и, тяжело дыша, опустился в кресло. Он страдал одышкою.
— Нужно будет подумать о науках императора: ведь это — серьезное дело.
— Я думаю, — начал Остерман, разглаживая свой синий камзол и оправляя кружевные манжеты, — что не следует спервоначалу налегать на него. Можно испугать ребенка наукой, и тогда ничем уже не приохотишь, а так, понемножку, понемножку…
— Конечно, понемножку, — не столько согласился, сколько повторил последние слова барона Меншиков, не перестававший тяжело дышать.
— Я представлю свой план, — продолжал Остерман, — и, согласно этому плану, увидим… Нужно отдать справедливость Петру Алексеевичу: он очень мало знает. Маврин точно ничего не делал.
Меншиков рукою махнул.
— Не нравится мне этот Маврин, ох, не нравится! — снова заговорил барон. — Эти постоянные сборища у Волконской…
— Да-а, — подтвердил светлейший, — я кое-что знаю про княгиню Аграфену — так, что ли, зовут ее? (он нарочно сделал вид, что не помнит имени Волконской) — в письмах у Девьера есть и ее цидульки… ничего — изрядные…
— Да тут не одна Волконская, — положим, она составляет центр, — а вот и Ганнибал, тут их несколько, — возразил Остерман. — Они затеяли с Мавриным очень опасную штуку, знаете, вот как ястребы круги делают, и все уже, уже, а потом и ударят в точку. Так вот и они вокруг императора, да уже давно, все свои руки суживают.
— Так что ж, взять их, как других взяли! — выговорил Меншиков сквозь свою одышку.
Остерман, подняв углы губ, смотрел на светлейшего несколько времени молча. Глаза его улыбались.
— "Взять", "взять"! — тихо повторил он наконец. — Все у вашей светлости одна сила на уме. Во-первых, нужно придумывать причины для ареста, во-вторых, неудобно пред Рабутиным — он Волконской не выдаст.
— Я посмотрю, как кто-нибудь посмеет помешать моему приказанию, — вдруг возвысли голос Меншиков, — велю, да и все тут.
— Нет, светлейший князь, нет, — покачал головою Остерман, — все-таки нельзя везде все одно только силой делать. Ну, и что же за охота женщину арестовывать?… как-то неловко даже. Нужно иногда и страсти человеческие принять во внимание: это — очень хороший инструмент для игры… им хорошо пользоваться. У Волконской есть муж…
— Справлялся я о нем, — снова махнул рукой Меншиков, — никуда не годный человек, сумасшедший какой-то.
— Ну, я думаю, не совсем! Я имею кое-какие сведения… Ну, так вот, нужно ему открыть глаза на шашни его жены с Рабутиным, а там и посмотрим, что за история выйдет. Волконский — я его знаю немножко — не выдержит, и у него произойдет что-нибудь с Рабутиным. А тогда граф перестанет быть заступником княгини или же Волконский увезет в деревню Аграфену Петровну, а без нее вся компания рассыплется.
— Делайте, как знаете, Андрей Иванович, — решительно проговорил Меншиков, — пока мне эта компания не опасна, а если только замечу что, так просто пошлю забрать их, да и дело с концом.
Через несколько дней после этого разговора князь Никита получил подметное письмо.
"А не худо бы, сиятельный князь, — говорилось в письме, — присмотреть изволить за женкою своею, потому она не православным дело занимается, и цесарский посланник Рабутин, граф, сильную ситуацию при ней имеет. Некрасиво, князь! Слабость мужнина довела оную до греха…"
Князь Никита не дочитал письма и, скомкав его, бросил на пол.
Это было вечером. Аграфена Петровна уехала к Долгоруковой и не возвращалась еще.
Если бы она была дома, если бы князь Никита мог сию минуту пойти посмотреть на нее или призвать к себе, — он, может быть, взглянув на ее улыбающееся лицо, рассмеялся бы сам и, ничего никому не сказав об этом глупом письме, успокоился бы. Но он был один. Миша уже лег спать.
Никита Федорович ходил по своей комнате, стараясь не волноваться, но чувствовал, что волнуется с каждым шагом все больше и больше.
В жене, разумеется, он был уверен. Конечно, все указанное в письме было вздор и клевета. Но каким образом, как могла эта клевета коснуться его Аграфены Петровны? Кто осмелился кинуть грязью в нее, чистую и милую? Мало того, если могло получиться такое письмо, — значит, вокруг его жены, его княгини, ходила эта дерзкая возмутительная сплетня. Были же и причины для нее. Сама Аграфена Петровна не могла подать повод ни к чему предосудительному. Значит, во всем был виноват Рабутин. Он своим поведением, этою своею приличною развязностью, а может быть, — полунамеками, улыбками и подмигиванием в холостом кружке, дал зародиться этой возмутительной сплетне. Конечно, иначе и быть не могло. Рабутин виновен. И страшная злоба против Рабутина подымалась в груди Никиты Федоровича.
Он все продолжал ходить по комнате. Скомканное письмо лежало под столом молчаливым подстрекателем его злобы. Едва князь Никита успокаивался, как оно попадалось на глаза и снова переворачивало всю его душу.
А Аграфена Петровна, как нарочно, не ехала.
Наконец Волконский поднял этот комок и бросил его в печку.
"Нет, — пришло ему в голову, — люди могут достать как-нибудь и прочесть".
Он открыл заслонку, с трудом вытащил из глубины холодной печи письмо и сжег его на свечке. Но и теперь ему не стало легче.
Мысль о том, что сплетня, разговоры и пересуды существуют про женщину, носящую его имя, не оставляли его.
Но что было делать с этим?
