— Понимаешь, тетя Сима, у артистов все немножко другое, особенное… Жуткая ранимость, подвижность эмоций… Говорят, у очень крупных пород собак понижен болевой порог: так надо отделать эту собаку, чтоб хоть что-то почувствовала! А артисты — вот хоть мы, балетные, — из той породы, на которую дунешь — и отзовется. Мы босыми ногами по жизни идем. И от этого ноги — в кровь! Только это не ноги — это душа… ой, я сбивчиво говорю. Ну ничего, вы поймете. Мы должны все пропускать через себя, а иначе, если прятаться, боли бояться — все! — на свалку пора. Что-то неуловимое тут же исчезнет, — про таких часто говорят: он пустой! Может быть, это значит, что его покинул Дар Божий…
Да, примерно так она тогда говорила, а Николай слушал с неподдельным искренним интересом.
И теперь, поняв, что тянуть больше нельзя, Надя сжалась, стиснула кулаки под столом… и все ему рассказала. А потом почувствовала себя голой. Освежеванной тушкой, готовой для варки. Как ей нужна была сейчас хоть капля сочувствия! Но она знала — нельзя позволить себя жалеть, нельзя раскисать — ведь тогда она сама себя за человека считать перестанет! И он, Николай, похоже, не собирался унизить её сочувствием.
«Не время утирать сопли! Нужно собраться… Надька, возьми себя в руки и этими самыми ручками себя придуши!»
Сказано — сделано: придушила. Сидела бледно-серая, только глазищи огнем полыхали, да чуть подрагивала сигарета в руке над пепельницей.
Собравшись и зажав волю в кулак, Надя заговорила совсем другим тоном строгим, сухим, почти напрочь лишенным её живых интонаций.
— Прости, Коленька, что отняла у тебя время на этот пустой бабий треп. Я пришла не за этим. Коль, что мне делать?
— Думаю, — он курил, не глядя на нее.
— Ты дашь людей?
Выдержал паузу.
— Людей я тебе дам. Будут у дома дежурить и по городу всюду водить. И с этим хорьком из вагона-ресторана побеседуют. Только, — он прищурился, выпуская дым, — я бы на твоем месте не лез в эту историю. Оборви и дело с концом! Напоролась уже, а могло быть гораздо хуже.
— Я понимаю. Но не могу. Я должна вернуть кота — если хочешь, в этом мое спасение.
— Надён! Ну на хрена ты прешь на рожон? Какой тут кот… забудь! Если кот твой ещё в добром здравии, то после беседы с моими ребятами этот Струков тебе его на блюдечке поднесет. С голубой каемочкой! Я тебе сказал помогу… но говорят ведь, что береженого Бог бережет.
— Коль, не могу я тебе объяснить… я ещё сама толком не понимаю. Но знаю — я сама должна найти своего кота. Мне будто подсказывает что-то… Понимаешь, у любой истории, у любого сюжета житейского есть двойное дно. То, что лежит на поверхности, и другое — скрытое. И этот скрытый смысл расшифровывать нужно.
— Вот ты и расшифровываешь? — он усмехнулся.
— Представь себе! Не смейся, это очень серьезно. Я жизнь свою проиграю, если сейчас чего-то главного в ней и в себе не пойму. Случай с котом — это мой шанс, понимаешь? Мне дают возможность проснуться, что-то нащупать… свой путь, может быть… Настоящий путь. Прости, я бред какой-то несу! Во всяком случае для тебя это уж точно бред собачий…
— Так, Надён, приехали! Ну, ты сама подумай, что говоришь — по-твоему получается: чтобы найти какой-то там идиотский туманный путь, надо влезть в мафиозные разборки? И это все для того, чтобы кота вернуть? Надь… ты того — дурью маешься!
— Да нет, Коленька, не дурь это, — Надя была на удивленье спокойна. Просто я хочу сама в себе разобраться: кто я и чего стою.
— Ну-ну… — в его глазах она заметила неподдельное изумление.
Николай явно не воспринимал свою золовку как сильного независимого человека — как своего поля ягоду. И её спокойный ответ, похоже, заметно переменил его мнение о ней.
— Значит, Надь, звони, если что. А завтра в пять вечера на Казанском мои ребята будут тебя поджидать. Хорошие ребята, не беспокойся! Думаю, все обойдется, но будь осторожна. Живи, не дыша, поняла? В кулачок дыши. Сто раз отмерь, прежде чем сделать шаг. Они явно следят за тобой. Я пока сам ещё мало чего понимаю…
Он глубоко затянулся, надолго задержал дым в легких, а потом медленно, с легким свистом выпустил сизую напористую отраву.
— К примеру, кто и зачем этого Игоря убил? Ну, что приставили его тебя пасти, — это понятно. То, что ты его в дом пустила, — вот сошлось, так уж сошлось! — это тоже понятно. Но вот кому он дорожку перешел — это совершенно не ясно. Как, говоришь, выглядел тот мужик? Ну, который тебе сережки отдал?
— Ты знаешь, я толком не разглядела. Темно было и вообще… Стройный такой, худой, довольно высокий… Кажется… да, — в длинном черном пальто. А лицо… нет, не помню.
— Ладно, разберемся. Будь все-таки поосторожнее. Любке позвони, заходи как-нибудь вечерком — посидим… Ну, давай!
Он рывком поднялся, положил деньги их на край стола.
— Все, побежал!
Каждый вечер к пяти часам Надя отправлялась на Казанский вокзал. И каждый вечер на некотором расстоянии от неё следовали двое — ребята из Колиной команды. Она была готова к встрече с Василием Степановичем: в сумочке — газовый баллончик, за спиной — охрана, в глазах — могильный холод и тьма.
Хаос ураганом рвал её душу — и душа билась в судорогах, немо срывалась на крик… и единственной путеводной нитью средь этого бесива был путь на вокзал.
Обет помогал Наде держаться — и Надя держалась, пугаясь самой себя, своих чувств, рвавшихся из повиновения, ускользавших из-под её воли, — они дымились, а она… она окутывала себя асбестовым саваном слова «надо» и шла, стараясь сознательно выстудить все внутри. Она понимала, что перед ней два пути: либо ей придется уничтожить себя прежнюю — выжечь жидким азотом воли восприимчивость, непосредственность и ранимость, либо питательный раствор беды породит в душе таких монстров, которые попросту разнесут в клочья её сознание…
Но выжечь душу — это значило перестать быть живым человеком! Превратиться в автомат… И отказаться от всякой надежды однажды перешагнуть тот рубеж, что отделяет посредственность от истинного художника.
Однако, теперь выбора не было — перед ней был один-единственый путь. И Надежда старательно превращала себя в живой автомат, понимая, что душа теперь — её враг, ей с нею не справиться — в ней творилось что-то немыслимое, неведомое, и разум в испуге пятился, пасуя перед чем-то жутким и темным, ворочающимся внутри…
Каждый день Надя смаковала план мести обидчику. Но странная раздвоенность поселилась в ней. Порой ей даже хотелось, чтоб вся эта история закончилась полным крахом, чтоб похититель кота сказал — как отрезал, — что Лариона ей не видать, чтоб она не лезла не в свое дело и поостереглась впредь попадаться ему на глаза… А то и вытащил финку, и притронулся ею к коже на шее, и рассмеялся бы, — сухо, коротко, невесело так хохотнул, — а она бы ласково ему улыбнулась, потом сильно и резко саданула коленкой ему между ног, а когда тот присел бы от боли, махнула большой батман, — она слыхала, был такой случай, когда балерина ударом ноги убила пристававшего к ней в каюте матроса, — и всю свою волю к жизни вложила бы в этот удар!
Вот её легко взлетевшая ножка ударит точно в висок, и удар этот поставит точку во всей истории, — да, тогда ей не видать кота, но она все-таки победит!
И другое мерещилось: вот он появится перед ней — вальяжный, расплывшийся, уверенный в собственной неуязвимости, защищенный деньгами, бандитами, оружием и невесть чем там еще… а она, — хрупкая, бледная, прислонится к двери купе, — Надя знала: их встреча должна была состояться в поезде, — и скажет: «Ну вот и приехал ты, Василий Степанович! Ровно через семь месяцев ты умрешь от саркомы в восьмой палате отделения нейрохирургии больницы имени Боткина. Диагноз точный, не сомневайся! И известен мне он вовсе не от земных врачей…»
Скажет это, повернется, подмигнет на прощанье и исчезнет в сизых московских сумерках…
А этот пускай попробует жить как прежде… да нет, не жить, просто существовать! Пожалуй, эта месть была пострашнее первой.
Надя не умела проигрывать! Она шла напролом к своей цели. Но тот кошмар, который порождала её распадавшаяся от боли душа, был гораздо страшнее зла, которое ей причинили…
Она чувствовала: знакомые очертания бытия превращаются в решето, из неведомого прут монстры… и самый отвратительный сидит в ней самой!
И каждый вечер, запершись в спальне, — Надя приделала к двери крючок, — она вставала перед иконой Божьей Матери и молилась, чтобы Царица Небесная заступилась за неё перед Сыном, которому Надя дала обет, чтоб помогла исполнить его и вернуть кота. В этом таился для неё мистический смысл: она верила, что возвращение Лариона вернет все на круги своя. И все в её жизни наладится. Верила и не верила…
Она понимала, что по-прежнему быть не может. Что многое сломано… И прежде всего, её представление о себе.
