мелкие заказы, терял имя, лишь бы заработать достаточно для исполнения ее капризов. Странности этой женщины не имели границ; она мстила мужу за любовника, за всех мужчин, которых возненавидела. Батрани в течение нескольких лет совместной жизни ни разу не пожаловался: он глядел в глаза Мариетты и довольствовался этим.
Их жизнь была предметом удивления для соседей, для многих предметом сожаления, так как Батрани, благодаря непонятной привязанности к этой злой, пустой и глупой женщине приносил себя в жертву, унижался несказанно, без всякого за то вознаграждения. У нее в руках было все, она была самодержавной хозяйкой. Мужа и отца своих двух детей (у них было двое, кроме первого, большого любимца Марии в ущерб тем) она не любила, третировала его, как покорного и несносного лакея, в послушании которого уверены. Малейшие домашние неурядицы она ставила ему в вину, словно преступления. Двух детей, родившихся позже, она била, толкала, преследовала, словно чужих; бедный Батрани должен был потихоньку целовать их, так как она заявляла претензии при каждом проявлении его чувств, что он не выносит ее любимца и этим обвиняет ее в глазах всех. Когда заплаканные младшие шли к отцу, он вынужден был уводить их куда-нибудь подальше, чтобы утереть их слезы, утешить и побыть с ними. Старший мальчик, вылитый портрет матери, красивый, как ангел Альбано, но злой, как хорек, гонялся за братьями с хлыстом, без всякого уважения относился к отчиму, жестоко обращался с прислугами и с детства учился быть бессердечным. Родители Марии скончались вскоре, оставив ей в наследство домик и долги; она велела мужу его выкупить, в память юных лет и любовника. Послушный Батрани убивался, стараясь заработать достаточную сумму. Между тем, костюмы Мариетты и ее веселая жизнь поглощали его заработок.
Бедняга сох и мучился, но никогда не жаловался. Он глядел в глаза Мариетты. Если чудом, из жалости или по расчету Мариетта улыбалась ему, Батрани готов был броситься в огонь, продать ради нее душу. Эта улыбка в одно мгновение вознаграждала его за долгие годы ожидания, ругани, гнева.
Таков был художник, к которому собирался ввести Яна Лаврентий Шемяка. У итальянца, кроме него, жены и троих детей, было три прислуги, один лакей и один мальчик. Немногочисленные тогда ученики были приходящими. И в то время, как жена, дети и слуги безжалостно растрачивали заработок итальянца, часто совершенно и понапрасну, он сам ходил в поношенном костюме, постоянно был без денег и даже не имел возможности заработать отдельно, так как жена все брала себе заранее и подсчитывала.
— Это бедный покинутый ребенок, — говорил, понизив голос, Лаврентий художнику, — у него желание работать; может быть, из него получился бы художник, но опекун, поддерживавший его, умер. Ему некуда деваться. Если б вы захотели его взять…
— Когда б я мог! — вздохнул художник. — Но вы сами видите: моя жена, моя любимая Мариетта, такая вечно, бедная, больная и так измучена, нетерпеливая, так не любит чужих, так…
— А может быть, она бы согласилась. Ян бы вам помогал по хозяйству, а потом, подучившись, мог бы помогать и писать.
— О, это нескоро, — ответил ласково художник. — Но подожди, Лоренцо, я пойду к ней, посоветуюсь с дорогой Мариеттой.
Он на минуту задержался, словно обдумывая, а затем решительно подошел к дверям комнаты, где раздавался громкий, пронзительный и сердитый голос возлюбленной Мариетты.
— Ну, чего там? — воскликнула женщина в небрежно наброшенном дорогом, но затасканном платье, с распущенными волосами и сердитым лицом. — Всегда эти несносные мальчишки надоедают моему Мише; вот смотри, пришлось их выдрать.
При взгляде на заплаканных, прижавшихся друг к дружке детей у итальянца на глазах выступили слезы.
— Дорогая моя Мариетта! — сказал он, вздохнув.
— Дорогая моя Мариетта! — повторила, передразнивая, жена. — Да, да, дорогая Мариетта, а она должна убиваться с этими несносными детьми. Почему ты их не сплавишь куда-нибудь?
— Моих детей?!..
— Я не выдержу в этом аду!
— Немного терпения, Мариетта! Терпение!
— У меня нет терпения; ты это знаешь, и не желаю иметь. Только дураки терпеливы, как ты.
Итальянец умолк, а потом спросил:
— Я хотел у тебя спросить, Мариетта… хотел просить тебя…
— Да ведь ты привык все делать без меня или вопреки мне!
— Я?
— Ну да, ты! ты! О чем же ты благоволишь меня спрашивать? — добавила насмешливо и зло.
— Мне нужен кто-нибудь помогать в работе. Хочу взять ученика. Таким образом мой заработок мог бы увеличиться. Ты знаешь, сколько нам нужно, как я с трудом справляюсь с этим. Как раз мне попался…
— А! Какой-нибудь уличный мальчишка вроде того, что был у тебя из жалости, а вернее из глупости, и который обокрал нас и ушел. Ты был и умрешь простофилей.
— Но, дорогая Мариетта…
— Но, дорогая Мариетта, дорогая Мариетта! Опять хочешь стать людским посмешищем!.. Ты только губишь себя да меня. Где же ты выкопал этого мальчишку?
— Лоренцо его привел; он раньше был у Ширки.
Эти слова: "Был у Ширки" поразили Мариетту; она взглянула на мужа.
— Почему же он ушел оттуда?
— Ширко года два получал за него плату от опекуна мальчика, каштеляница Тромбского, который недавно скончался.
— Так! А теперь он гол и ты хочешь его взять даром. Вечный транжира! Это на тебя похоже! Жена и дети ничего не имеют, а ты хочешь о других заботиться. Но какой же негодяй этот Ширко! — добавила.
Надо сказать, что Мариетта питала ненависть к шевалье Атаназию.
— Ладно, ладно! — воскликнула она, подумав. — Унизим этого мерзавца, этого пачкуна, который считает себя художником, потому что над ним насмехается епископ, и имеет дерзость равняться с тобой, даже ставить себя выше. Хорошо, покажем всему городу, что у него нет сердца, как и ума. Возьмем этого мальчика.
— О! у тебя золотое сердце, Мариетта! — воскликнул обрадованный итальянец, целуя ее грязные руки. — Ты сама доброта! Да! да! возьмем сироту, приютим его, приласкаем.
— Оставь ты меня с этим сердцем! Я из злости его беру. Но покажи-ка мне его раньше — хочу посмотреть. Ведь ты готов взять какого-нибудь калеку, урода: ты все делаешь не думая.
— Сейчас его увидишь! сейчас!
И Батрани, обрадованный, поспешил к Лаврентию.
— Позови этого мальчика! Позови! Моя золотая Мариетта хочет сперва его видеть: она всегда права, она так умна, так предусмотрительна!
Лаврентий сбежал с лестницы и кивнул бедняге, который прислонился к стене и ждал, бессмысленно глядя на дым, поднимавшийся из трубы, и
