"Там залежи сокровищ, - в узком кругу говаривал Надир-шах. Россыпи!.. Пусть поделятся ими для богоугодного дела".
В августе сорокатысячный пеший корпус и сорокатысячное конное войско с большим количеством пушек выступили из Исфахана. 15 марта 1737 года персы взяли Кандагар, и уже через год после неудачных переговоров, в сентябре 1738 года шах со ста восьмидесятитысячным войском двинулся на Кабул. Шел путем Александра Македонского. Покорив главный город Афганистана, направился к Джелалабаду, и в конце ноября вышел на берег Инда. Здесь, возле крепости Атока, его настигла весть о гибели брата Ибрагима, который был отправлен в Дагестан, чтобы тот расправился с непокорными лезгинами.
Никто, кроме Мехди-хана, не смог предвидеть, как отзовется в сердце Надира это печальное известие.
В конце декабря пали Лахор и крепость Шоль-э-ма, что в переводе означает "Свет луны". Этот город славился на востоке своими более, чем четырьмя сотнями фонтанов. В Дели началась паника... Мехди-хан в своем письме описывал, что творилось на землях Пешавара, Пенджаба при приближении войска шаха. Например, в городе Азим-Абад, при появлении персидского авангарда воины местного гарнизона бросили доверенные им для защиты крепостные стены, разбежались по улицам и, окончательно лишившись от страха разума, принялись искать спасения в домах местных жителей. Горожане палками выгоняли их из-под своих кроватей, гнали на стены, заставляли брать в руки оружие. Выступивший навстречу Надир Великий Могол Мухаммед-шах имел при себе триста сорок тысяч воинов, триста орудий и две тысячи боевых слонов, однако бездарный повелитель позволил персам отрезать свою огромную армию от Дели. В наказание двор потребовал от Мухаммед-шаха сочинить героическую оду, в которой бы он сравнил себя с чудо-богатырем. Ода, по утверждению любимых наложниц, оказалась весьма изысканной и напевной. Визири и мудрые советники сочли, что прочтение этой оды в войсках должно было возбудить в солдатах боевой дух.
21 февраля Мухаммед прибыл в ставку Надир-шаха и смиренно преподнес ему свою корону.
- Да, она моя, - ответил Надир-шах, - но я возвращаю её тебе, брат мой!
Спустя два дня я добрался до армии и был представлен Надир-шаху. Он назначил мне аудиенцию сразу после вступления в Дели.
Приказ отправить меня в ставку шаха пришел в декабре 1737 года. Видно, до него дошли известия о неудачном побеге Тинатин и Сосо, а также о моих усилиях спасти молодого грузина и вернуть женщину в Исфахан. Хорошо, что везли меня не в кандалах. В пути мне оказывали почет, я пользовался относительной свободой. Вел беседы с мудрыми людьми, к которым мне дали рекомендации уважаемый Хамдаллах и некоторые армянские купцы, пытался разговорить дервишей. Те молчали - то ли вера не позволяла им открывать рот в присутствии гяура, то ли им сказать было нечего. Советовался с муллами, придерживающимися как шиитского, так и суннитского толка, радость которых от приказа объединиться в едином поклонении Аллаху под сенью святого имама Джафара Садыка, была невелика. Теперь правоверных мусульман следовало называть джафаритами, но за все время я ни разу не слышал, чтобы кто-то их священнослужителей использовал это наименование. Путешествие оказалось увлекательным, однако я ни на минуту не забывал о своих близких, оставленных в Исфахане - Тинатин и Шамсолле.
Столько лет прошло, но до сих пор я не могу простить себе преступной близорукости! Мне были вручены судьбы молодых, неопытных людей. Как же я позаботился о них! Позволил проявить неразумие, не остановил вовремя. Позор на седой хохолок, что остался торчать на моей лысеющей голове.
...В конце апреля Сосо неожиданно вновь начал собираться домой. Мы простились по-родственному, он отправился в путь, и спустя неделю я, проснувшись, не услышал знакомый утренний вопль: "Дареджан! Дареджан!" Сначала как-то не обратил внимания, что в доме стоит гробовая тишина, потом меня словно кольнуло. Я вскочил, отыскал в одной из дальних комнат молившегося на мое личное распятие Христово Шамсоллу, долго тряс его, пока не выбил признание, что Тинатин умчалась. Он ещё рукой так забавно махнул, мол, ищи ветра в поле. Она подалась на север, вслед за Сосо, с которым заранее уговорились встретиться в Реште, расположенном на берегу Каспийского моря. Там двоюродный брат собирался нанять лодку, на которой можно было бы увезти Тинатин в российские владения, начинавшие сразу за Дербентом, в сотне лиг к северу. Еропкин, служивший на Кавказе, по-видимому, уже поджидал их.
Первой моей мыслью было броситься в погоню, но я сразу осадил себя. Мне нельзя было отлучаться из города без специального разрешения. Первым делом необходимо навестить диванхану. Получить разрешение на поиск лечебных трав в окрестных горах было плевое дело, и в обед я уже гнал коня на север.
Я догнал Тинатин, переодетую мужчиной, в караван-сарае маленького городишки, который лежал в дне пути от столицы. Я пытался убедить её, что нам следует немедленно возвращаться в Исфахан, что более безумной затеи выдумать невозможно, что я и так тружусь не покладая рук, чтобы как можно скорее вырваться из Персии. Зачем они не посоветовались со мной? Молодая женщина уперлась и ни в какую не хотела возвращаться в столицу. Что было делать, мы добрались до Решта. Поспели к самой казни, которой местный хан предал изменника-гяура, пытавшегося бежать в Россию. Выдали его сами лодочники... В тот момент, когда помощник палача, накинув на шею осужденному веревочную петлю, пригнул голову Сосо к огромной деревянной колоде, я закрыл Тинатин глаза, усыпил её, сделал послушной. Сказал: "Крепись!.." - и она крепилась.
Палач взмахнул широким, кривым, похожим на удлиненную секиру, мечом. Как только голова юноши оказалась отделенной от туловища, я выкрикнул "Хик!". Когда же палач показал голову казненного взревевшему от радости народу, с выдохом добавил "Пхет!". На нас начали оглядываться, но мне, советнику самого шаха, плевать было на кривляющихся рыбаков и торговцев, присутствовавших на казни.
Дальше больше. Как только я не вернулся к сроку в Новую Джульфу, на меня тотчас объявили розыск, взяли в городскую тюрьму Шамсоллу, где ему все припомнили: и еврейское происхождение, и крещение в христианской церкви, и ложное принятие мусульманства. Судейских, по - видимому, мало заботила идея государя слить воедино все три вероисповедания. Пытали Шамсоллу долго. Хотели дознаться, куда запропастился его хозяин-фаранг? Освобождение несчастного стоило мне больших денег. Когда его доставили домой, он был совсем плох - ступни опухли от битья палками по пяткам. Если бы не мой "чай", Шамсолла вряд ли встал на ноги. Теперь вроде оправился, вот уже полвека он возит меня по дорогам Европы.
Столица Великого Могола Дели добровольно распахнула городские ворота перед победителем. 19 марта Надир ступил во дворец Мухаммед-шаха Лал Кила*. Там, ещё до бунта, поднятого жителями и небывалой по жесткости расправе, которой были подвергнуты и стар, и млад, он нашел время ознакомиться с привезенным сводом общих положений и законов. Сказал, что, в общем, доволен, однако есть некоторые замечания, которые необходимо исправить после его возвращения в Исфахан.
- Особенно спорен вопрос, - он нашел в кипе бумаг соответствующий раздел, - о праве гяуров посещать мечети и разрешении правоверным справлять намаз в христианских храмах.
- Повелитель, это дело отдаленнейшей перспективы. Должно смениться много поколений прежде, чем святые места могут быть общими для всех. В нынешних условиях я всего лишь указываю на возможность разрешения всем верующим, придерживающимся христианских толков, а также последователям Моисея, проходить мимо мечетей, ведь шариат требует наказания гяура, оказавшегося ближе, чем в пятидесяти шагах от мечети.
- Даже на это я пока не могу пойти. Хотя...
У меня перехватило дыхание.
Шах пристально, чуть усмехаясь, посмотрел на меня и добавил, что, впрочем, он готов признать работу законченной и что не прочь уже сейчас вознаградить меня.
Мы направились в обширную сокровищницу Великих Моголов, правителей Индии. Это был сводчатый зал, разделенный на отдельные помещения. Густой полумрак не давал возможности заглянуть в дальние углы - масляные лампы горели тускло - но то, что открылась моим глазам, что лежало под ногами, на расстоянии протянутой руки, в пределах нескольких шагов, ошеломляло. Золото - слитками, монетами в сундуках, в виде различных фигур и статуэток, смотрелось тусклым, густовато-желтым изобилием. Холодно поблескивало лучшее в мире оружие. Его здесь было горы: сабли, пики, невиданные доселе мечи с двойными лезвиями, колющие трезубцы, секиры, бердыши, щиты, на которых кровавыми зрачками посверкивали рубины, шлемы, шишаки, кольчуги. Всего не перечесть... И груды самоцветов в сандаловых ларцах. Возле их ряда, выставленного на полках, мы и стояли.
