— Съем! Съем!.. Наслаждение ты мое!.. Ог-г…
Сжимал девушку, так что та задыхалась и стонала от боли. Брал ее полудетскую кукольную головку трясущимися руками. К тонким подводил, кривым губам. Целовал до крови, прикусывая губы и дрожа. Шептал, задыхаясь:
— Не вытерплю… Не утолю любви! Как вспомню, что голенькой… тебя буду держать… девственницу… так дух и захватит!.. Никто-то тебя не видел еще голенькой… А я буду держать и… Сладость моя!..
Мял ее остервенело. Тер в руках. Но она, измученная, не отбивалась. Только стонала:
— Перестань… ах, господи… Перестань, больно…
Да не переставал Гедеонов, ломал тонкие ее детские пальцы. И целовал кровожадно, словно зверь. Сладкую сосал, разжигающую кровь ее из красных прокусанных губ… Только когда уже сестра невесты, услышав стоны, прибежала на хрустальный балкон, — Гедеонов утих с безжалостными своими ласками. И, взяв на руки невесту, сошел с нею к озеру.
Из верхнего сада музыка лилась. Ветер качал шапки каштанов, обливаемые синим огнем луны.
В лодке, подплыв под черное крыло каштана, целовал Гедеонов, мучил девушку ненасытимо. А та стонала, бледная и измятая…
В дворце пылали огни. Гремела музыка. Страстно и влюбленно перешептывались увядающие осенние травы и цветы, разливая пьяные ароматы и росы. Хороводы горячих, бредящих женщин носились, словно одержимые, в огненной языческой пляске по дорожкам…
В церкви, под венцом, всенародно Гедеонов, упав на колени перед невестой, убранной в светлый шелк и алмазы, целовал подол ее платья. Вскрикивал яростно:
— Сладость ты моя!.. Вот когда утолю я любовь!..
В дворце ночь напролет пиршествовали и веселились гости. Гедеонов и невеста, ликующие, слегка утомленные, вскруженные плясками и вином, с горячими, затуманенными страстью глазами, сыпали улыбки, радость, искристый, звонкий смех.
Перед рассветом молодых проводили в розовый китайский домик.
Два-три смельчака, пробравшись тайком через хрустальный балкон в верхний этаж домика, подслушивали припавшими к полу ушами за Гедеоновым…
С час было тихо. Как вдруг внизу, в спальне, что-то зашумело, оборвалось. Раздались хрипы и стоны.
Перепугавшиеся смельчаки, подхватившись, кинулись через балкон вниз, в цветник. А там уже метался выскочивший из окна в сад в одной рубашке обезумевший Гедеонов. Глухо шипел, корчась, около фонтанов, словно передавленный колесом гад:
— Про-бу!.. Объегорили!.. Околпачили! Подержанную девчонку всучили… В дамки, сволочь, прошла… И это в семнадцать лет!..
В отцветавшем саду, полном страшных шумов и осеннего бреда, взвивались ракеты. И музыка неистовствовала. Жутко маячил на горе, при свете зари, залитый огнями дворец. А у фонтанов, свирепо рыча, метался диким зверем, полуголый скрипел зубами Гедеонов.
Свадьбу все-таки доиграли. Гедеонов назавтра о том, что его объегорили, молчал, точно в рот воды набравши. А смельчаки боялись рассказывать.
Но скоро молодая захирела.
Ее Гедеонов мучил каждоночно, допытываясь, кому она отдала девственность? Упорно молчала истерзанная, разбитая женщина.
Не прошло и полгода, как она отдала богу душу. И никому не ведомо было, что ее докончал Гедеонов. Ведь он так горевал и убивался по ней!
Но горевал и убивался Гедеонов не по жене. А оттого, что его объегорили. Всучили ему в жены подержанную девчонку.
— Не потер-плю-у обиды! — рвал он на себе волосы. — Вознагражу себя!..
Кусал себе руки и диким стонал, свирепым стоном…
В алтаре Знаменской церкви, под престолом выкопал Гедеонов пещеру, сделав крытый ход с клироса. Перенес туда чудотворный престольный образ. Двенадцать неугасимых лампад возжег перед ним…
Мужики только диву давались: притих Гедеонов, пропал где-то, словно его и не было.
А он в подпрестольной жил келье.
Старый поп, обрадовавшись, что Гедеонова, безбожника и святотатца, осенила благодать, отслужил благодарственный молебен. Место же, где жил Гедеонов, назвал: святая святых.
Туда опускались на поклон только больные, за чудом.
Также опускались в подпрестольную келью к чудотворному образу из-под венца невесты, за благословением.
И одни. Благодати больше.
Только красивые невесты выходили оттуда смертельно бледными, шатающимися и разбитыми…
За старым запущенным садом, раскинувшимся вокруг белой каменной церкви, над крутосклоном низкая хилилась, крапивой заросшая и бурьяном, хата. В окнах ее желтые цвели анютины глазки. А стекла были выбиты.
В Знаменском велось так уж издавна. Каждая хата была низка, коса, а в окнах были выбиты стекла. Ничем одну хату от другой нельзя было отличить. Но хату старого попа Сладкогласова можно было отличить тем, что в окнах ее вечно цвели анютины глазки, а около ворот постоянно вертелась шустрая, жеглая, мутноокая Варвара, что наводила на все Знаменское страхоту своими заговорами, нашептами и приворотами. Варвара была приемыш попа.
На зиму уезжала она учиться в епархиальное.
Но как только расцветало красное лето и Варвара, вернувшись в Знаменское, бралась за свое, — мужиков, а особенно баб опять жуть охватывала. Томила смертным томлением.
Когда же какая-нибудь напасть или приклюка вваливалась во двор, волей-неволей приходилось идти к суглубой молоденькой ворожее. Варвара будто бы зналась с нечистью, и по ее напущению черти бедокурили среди мужиков. Мужики просили ее избавить от бед и напастей.
А она закатывалась низким, недевичьим смехом… Строго и мутно глядя в глаза мужикам, наливала красного вина в чарку и отламывала ломоть хлеба. Дула и плевала под ноги. Давала мужикам хлеба с вином.
— Ешь тело… Пей кровь!.. — строго шептала она, низко и жутко.
Все шире и шире, все дальше и дальше толки расползались по округе и пересуды, будто поповна заставляет мужиков есть тело и пить кровь Иисуса Христа. Наводит на селяков жуть и страхоту. Насылает напасти, порчи, приклюки, болезни, глады и моры.
Кабы не призналась Варвара, что сном-духом не знает про колдовство и порчи, а вовсе — отводит от мужиков беды отговором на хлебе и вине, подходом, выливом и заломом, — громада разнесла бы ее. И костей не оставила бы.
Бедокурил, стало быть, Гедеонов. Недаром же прошла слушка, что он отмаливает грехи в подпрестольной келье. Наколдует да и отмаливает…
В бурю деревья в его саду, шла слушка, не качались.
На посевы его не падал град. Огонь не брал лесов, гумен и дворца Гедеонова. Ему покорялись тучи, огонь и бури. И служило солнце.
Гедеонов хотел — звал холод. Хотел — жару. Заговаривал дождь и росу, отчего травы засыхали, вяли цветы и хлеба. Накликал и укрощал ураганы, вихри, водовороты. Завидев чертову крутню — метель, — бросал в нее нож. Вихрь пропадал, а на ноже оставалась кровь зарезанного черта…
В полночь выходил Гедеонов на озеро. Вызвавши водяного, заводил с ним разговор и брал ключи от пекла.
Также улетал Гедеонов с ведьмами на тысячелетний дуб. На ведьмовском шабаше беды мужикам стряпал. Бед этих было столько, что и не перечесть…
Как мужики не догадывались об этом раньше? Все нашепты эти да наговоры понапугали. Сколько было шептуних на Руси, а не слыхивано, чтоб на хлебе и вине шептали. Ну и пошло, будто ест тело и пьет кровь Иисуса Христа поповна, да и мужиков заставляет.
Отводить-то беды наговорами Варвара и отводила. А только неспроста. Может, Гедеонов надумал какую-нибудь каверзу на мужиков. Вот и научил поповну отговорам. Темно все и путано. Враг ли Варвара или друг мужикам?..
Хорошенько-то ее никто и не знает. На народ она не показывалась.
Жутко было ее лицо. Не лицо, а смерть. Щеки бледны. Извилистые, сомкнутые плотно губы тонки и строги. Взгляд под черными крылатыми бровями суглуб и мутен.
В глаза поповна никому никогда не глядела. И никто не знал, какие у ней глаза. Чуялось только, что мутны они, и черны, как туча, и остры. В зрачках ее будто бы люди и звери отражались вверх ногами. Знак, что она ведьма и продана дьяволу…
Будто и веселилась Варвара. Носилась, как жесть, из дому в лес, из лесу в дом. Низким хохотала, недевичьим смехом… Пела мужицкие песни… А все-таки жутко-печальное было в ней что-то и зловещее.
То лютая на нее находила грусть. То смерть сердце вещувало. Обставляла она себя иконами, крестами. Окуривалась ладаном. Загадочные твердила молитвы…
А то охватывала вдруг Варвару ненависть. Кляла она мужиков. Божилась, что кабы власть да сила — поперезала бы их всех…
Когда старый поп Сладкогласов умер, к Варваре прислали молодого бурсака. Михайло должен был занять место Сладкогласова.
Венчали Михайло и Варвару в Знаменской церкви приезжие попы. Венчали вечером.
Из-под венца, радостная, трепетная, спустилась по каменным ступеням Варвара в глубокую, душную, двенадцатью зелеными лампадами освещенную келью. Упала перед чудотворным образом ниц… А к ней вдруг, выскочив из-за перегородки, олютелый, подбежал Гедеонов. Опрокинул ее, ошеломленную, жутко молчавшую. И, трясущейся навалившись на нее, задыхающейся грудью, заткнул ей рот платком. Скрутил ее едкими, крепкими и тяжелыми, как железо, руками. Сжег.
