А онъ въ три-четыре методическихъ движенія сбрасывалъ блузу, зацѣпивъ на ходу и фуражку, потомъ штаны, стянувъ заодно съ ними и ботинки и уже красовался передъ нами, четко вырисовываясь смуглымъ, изящнымъ тѣломъ спортсмэна на фонѣ южнаго неба. Хлопалъ себя по груди и если былъ въ хорошемъ настроеніи, то, оглядѣвъ взрослаго мужчину, затесавшагося какимъ-нибудь образомъ въ нашу дѣтскую компанію, говорилъ тономъ приказанія:
— Братцы! А ну, покажемъ ему "рака".
Въ этотъ моментъ вся наша ненависть къ нему пропадала — такъ хорошо проклятый Аптекарѣнокъ умѣлъ дѣлать "рака".
Столпившіяся, темныя, поросшія водорослями, скалы образовывали небольшое пространство воды, глубокое какъ колодезь… И вотъ вся дѣтвора, сгрудившись у самой высокой скалы, вдругъ начинала съ интересомъ глядѣть внизъ, охая и по-театральному всплескивая руками:
— Ракъ! Ракъ!
— Смотри, ракъ! Чортъ знаетъ, какой огромадный! Ну, и штука же!
— Вотъ такъ рачище!.. Гляди, гляди — аршина полтора будетъ.
Мужичище — какой-нибудь булочникъ при пекарнѣ или грузчикъ въ гавани, — конечно, заинтересовывался такимъ чудомъ морского дна и неосторожно приближался къ краю скалы, заглядывая въ таинственную глубь "колодца".
А Аптекарѣнокъ, стоявшій на другой, противоположной скалѣ, вдругъ отдѣлялся отъ нея, взлеталъ аршина на два вверхъ, сворачивался въ воздухѣ въ плотный комокъ — спрятавъ голову въ колѣни, обвивъ плотно руками ноги — и, будто повисѣвъ въ воздухѣ на полсекунды, обрушивался въ самый центръ "колодца".
Цѣлый фонтанъ, — нѣчто въ родѣ смерча — взвивался кверху, и всѣ скалы сверху донизу заливались кипящими потоками воды.
Вся штука заключалась въ томъ, что мы, мальчишки, были голые, a мужикъ — одѣтый и послѣ «рака» начиналъ напоминать вытащеннаго изъ воды утопленника. Какъ не разбивался Аптекарѣнокъ въ этомъ узкомъ скалистомъ колодцѣ, какъ онъ ухитрялся поднырнуть въ какія-то подводныя ворота и выплыть на широкую гладь бухты — мы совершенно недоумѣвали, Замѣчено было только, что послѣ «рака» Аптекарѣнокъ становился добрѣе къ намъ, не билъ насъ и не завязывалъ на мокрыхъ рубашкахъ «сухарей», которые приходилось потомъ грызть зубами, дрожа голымъ тѣломъ отъ свѣжаго морского вѣтерка.
* * *
Пятнадцати лѣтъ отъ роду мы всѣ начали «страдать». Это — совершенно своеобразное выраженіе, почти не поддающееся объясненію. Оно укоренилось среди всѣхъ мальчишекъ нашего города, переходящихъ отъ дѣтства къ юности, и самой частой фразой при встрѣчѣ двухъ «фрайеровъ» (тоже южное арго) было:
— Дрястуй, Сережка. За кѣмъ ты стрядаешь?
— За Маней Огневой. А ты?
— А я еще ни за кѣмъ.
— Ври больше. Что же ты дрюгу боишься сказать, чтолича?
— Да минѣ Катя Капитанаки очень привлекаетъ.
— Врешь?
— Накарай минѣ Господь.
— Ну, значитъ, ты за ней стрядаешь.
Уличенный въ сердечной слабости, "страдалецъ за Катей Капитанаки" конфузится и для сокрытія прелестнаго полудѣтскаго смущенія загибаетъ трехъэтажное ругательство.
Послѣ этого оба друга идутъ пить бузу за здоровье своихъ избранницъ. Это было время, когда Страшный Мальчикъ превратился въ Страшнаго Юношу. Фуражка его попрежнему вся пестрѣла противоестественными изломами, поясъ спускался чуть не на бедра (необъяснимый шикъ), a блуза верблюжьимъ горбомъ выбивалась сзади изъ подъ пояса (тотъ же шикъ); пахло отъ Юноши табакомъ довольно ѣдко.
Страшный Юноша, Аптекарѣнокъ, переваливаясь, по дошелъ ко мнѣ на тихой вечерней улицѣ и спросилъ своимъ тихимъ, полнымъ грознаго величія голосомъ;
— Ты чиво тутъ дѣлаешь, на нашей улицѣ?
— Гуляю… — отвѣтилъ я, почтительно пожавъ протянутую мнѣ въ видѣ особаго благоволенія руку.
— Чиво жъ ты гуляешь?
— Да такъ себѣ.
Онъ помолчалъ, подозрительно оглядывая меня.
— А ты за кѣмъ стрядаешь?
— Да не за кѣмъ.
— Ври!
— Накарай меня Госп…
— Ври больше! Ну? Не будешь же ты здря (тоже словечко) шляться по нашей улицѣ. За кѣмъ стрядаешь?
И тутъ сердце мое сладко сжалось, когда я выдалъ свою сладкую тайну:
— За Кирой Костюковой. Она сейчасъ послѣ ужина выйдетъ.
— Ну, это можно.
Онъ помолчалъ. Въ этотъ теплый нѣжный вечеръ напоенный грустнымъ запахомъ акацій, тайна распирала и его мужественное сердце. Помолчавъ спросилъ:
— А ты знаешь, за кѣмъ я стрядаю?
— Нѣтъ, Аптекарѣнокъ, — ласково сказалъ я.
— Кому Аптекарѣнокъ, a тебѣ дяденька, — полушутливо, полусердито проворчалъ онъ. — Я, братецъ ты мой, стрядаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядалъ (произносить я вмѣсто а — былъ тоже своего рода шикъ) за Маруськой Королькевичъ. Здорово, а? Ну, братъ, твое счастье. Если бы ты что-нибудь думалъ насчетъ Лизы Евангопуло, то…
Снова его уже выросшій и еще болѣе окрѣпшій жилистый кулакъ закачался у моего носа.
— Видалъ? А такъ ничего, гуляй. Что жъ… всякому стрядать пріятно,
Мудрая фраза въ примѣненіи къ сердечному чувству
* * *
12 ноября 1914 года меня пригласили въ лазаретъ прочесть нѣсколько моихъ разсказовъ раненымъ, смертельно скучавшимъ въ мирной лазаретной обстановкѣ.
Только что я вошелъ въ большую, уставленную кроватями палату, какъ сзади меня, съ кровати послышался голосъ:
— Здравствуй, фрайеръ. Ты чего задаешься на макароны?
Родной моему дѣтскому уху тонъ прозвучалъ въ словахъ этого блѣднаго, заросшаго бородой раненаго
Я съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на него и спросилъ
— Вы это мнѣ?
— Такъ-то, не узнавать старыхъ друзей? Погоди попадешься ты на нашей улицѣ, — узнаешь, что такое Ванька Аптекарѣнокъ.
— Аптекаревъ?!
Страшный Мальчикъ лежалъ передо мной, слабо и ласково улыбаясь мнѣ.
Дѣтскій страхъ передъ нимъ на секунду выросъ во мнѣ и заставилъ и меня и его (потомъ, когда я ему признался въ этомъ) разсмѣяться.
— Милый Аптекарѣнокъ? Офицеръ?
— Да.
— Раненъ?
— Да. (И, въ свою очередь): Писатель?
— Да.
— Не раненъ?
— Нѣтъ.
— То-то. А помнишь, какъ я при тебѣ Сашку Ганнибоцера вздулъ?
— Еще бы. А за что ты тогда "до меня добирался"?
— А за арбузы съ баштана. Вы ихъ воровали и это было нехорошо.
— Почему?
— Потому что мнѣ самому хотѣлось воровать.
— Правильно. А страшная у тебя была рука, нѣчто въ родѣ желѣзнаго молотка. Воображаю, какая она теперь…
— Да, братъ, — усмѣхнулся онъ. — И вообразить не можешь.
— А что?
— Да вотъ, гляди.
И показалъ изъ-подъ одѣяла короткій обрубокъ.
— Гдѣ это тебя такъ?
— Батарею брали. Ихъ было человѣкъ пятьдесятъ. А насъ, этого… Меньше.
Я вспомнилъ какъ онъ съ опущенной головой и закинутой назадъ рукой, слѣпо бросался на пятерыхъ, — и промолчалъ.
Бѣдный Страшный Мальчикъ!
* * *
Когда я уходилъ, онъ, пригнувъ мою голову къ своей, поцѣловалъ меня и шепнулъ на ухо:
— За кѣмъ теперь стрядаешь?
И такая жалость по ушедшемъ сладкомъ дѣтствѣ, по книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, по "большой перемѣнѣ" въ саду подъ акаціями, по украденнымъ пучкамъ сирени, — такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.
123
